Подумать только, что это случилось со мной, городской женщиной, и не просто городской, а московской, что само по себе есть достаточное определение. У других — по-другому. Володя Павлов был в шестидесяти портах мира. А я вернусь через неделю домой, а еще через две или три недели та, московская, жизнь снова станет привычной, а эта начнет отодвигаться, отодвигаться, делаться все более нереальной — и я забуду про Сейшельские острова.
Или не забуду?
Все сказано, на все уже поставлено клеймо чужих слов. Городницкий написал, как страшно «среди обыденного супа» забыть какой-то там пролив и остров Гваделупу. Лучше бы я не слышала этой песни. Она почти оскорбляет меня, как украденное чувство. Впрочем, зачем оскорбляться? Почему бы, напротив, не порадоваться человеческой общности, которая еще и в этом?
Так вот, и на Сейшелах остался кусочек меня, или кусочек Сейшел остался во мне, а может быть, и то, и другое, и подобные вещи всегда происходят с такой закономерной взаимностью: приобретение — потеря.
А Сингапур — нет. Чужой. Вышла на палубу, когда уходили, только потому, что последний порт: надо. Ночь, цветные огни города, огни стоявших по соседству судов, черное небо, кончается тропическое небо, кончается рейс, а ничего… Плывет Сингапур назад, ну и пусть плывет, он остался неузнанным и неполюбленным, если можно так вывернуть язык. Вот так странно бывает. Жаль. Спать, спать, с тем чтобы на восходе выйти на палубу, враз успокоившись, вдохнуть привычного уже океанского воздуха, провести рукой по теплому белому боку «Менделеева» и внезапно подумать: а ведь, черт побери, идем домой!
Завтра у меня день рождения.
День сто четырнадцатый. Кусок железа. Мертвый кусок железа. Фантастический эскиз, который набросал недели две назад главмех Юрий Иванович, вдруг стал реальностью. Правда, это продолжалось не больше получаса, но внутреннее поеживание состоялось. Вечером вчера неожиданно стало темно и тихо. И тут выяснилось, что работающие двигатели, которые, казалось, должны были раздражать нервную систему, напротив, являлись благом, а вот безмолвие подействовало угнетающе. Поломка произошла в том самом маленьком зале, который был центром, заведовавшим периферией. Юрий Иванович вылечил корабельное сердечко, и мы не успели погибнуть в пучине, которая к тому же была спокойна и, судя по всему, не собиралась нас глотать.
День сто шестнадцатый. Вот и понадобились наконец «морские ноги», по выражению Гончарова.
«Напрасно я силился подойти к нему, — пишет Гончаров, — ноги не повиновались, и он смеялся моим усилиям. — «Морских ног нет у вас», — сказал он. — «А скоро будут?» — спросил я. — «Месяца через два, вероятно».
Вышла на корму: студенистое сине-серое море дыбится неровностями. То горы, то впадины. Свежий ветер. «Свежий» не эпитет, а определение ветра: пять баллов, то есть 9,6 метра в секунду. Все собиралась сфотографировать Андрея Сергеевича, на память и с рабочей целью, я легкомысленно откладывала это со дня на день. А теперь он укачался. Корабль будто вымер, даже слегка жутковато. А то всегда кто-то где-то бродит, кто-то где-то сидит.
День сто восемнадцатый. 13 апреля. Доклад Монина на партийном собрании об итогах рейса. (Накануне был еще доклад Вадима Паки на НТС — тоже итожил. Внешне менее блестяще, чем Костя Федоров, но по содержанию, пожалуй, даже более насыщенно.)
Исследования мелкомасштабных процессов в океане были организованы в Институте океанологии всего четыре года назад. Начинали с нуля, с голых рук. За четыре года создали необходимую технику сами: зонды, турбулиметры, радиобуи, АИСТ и так далее. Первый рейс («Академика Курчатова») был в 1966 году. Во всех последующих отрабатывали методику и технику. Мы на «Менделееве» практически впервые отправились за научными гидрофизическими результатами. Задачи рейса были определены в плане-программе работ: исследование мелкомасштабной турбулентности, внутренних волн и микроструктуры в их взаимосвязи с гидрометеоусловиями; дальнейшая отработка аппаратуры и приборов; исследование системы экваториальных вод и т. д. Экспедиция провела восемь полигонов и еще полполигона у архипелага Чагос. Работали тринадцать отрядов. Получили 88 часов записей флюктуации по четырем каналам магнитофонных лент. Была поставлена задача изучения верхнего километрового слоя и выполнена: зондировали глубины до 1170 метров — это впервые в нашей практике (а начинали со 100—150 метров). Получили совершенно новые представления о турбулентности в океане. Прежде всего обнаружилась тесная связь между внутренними волнами, турбулентностью и мелкомасштабной структурой гидрофизических полей. По-видимому, океанская турбулентность сосредоточена в тонких слоях — от десятков метров до десятков дециметров по вертикали, отличающихся по плотности, солености и температуре (вот отчего у Паки неожиданно «пропала» турбулентность). По-видимому, также свойства турбулентности зависят только от условий внутри слоя, а не вне его (не от глубины, скажем, потому что на глубине она такая же, как и под поверхностью). Вот откуда «ступеньки», которые рисуют нам все графики: они показывают, что турбулентность слаба и неспособна перемешать слои в океане. (Значит, то, что рассказывал Озмидов в начале рейса, уже устарело!)