Впрочем, первый вечер, который мы провели в Аделаиде, среди интеллигенции, опроверг эти размышления. Но, может быть, именно потому, что это была интеллигенция. Друг профессора Радока доктор медицины Смит устроил прием в нашу честь в своем доме на берегу океана. Точнее сказать, прием был в саду, огороженном низким металлическим барьером, в который через равные промежутки были воткнуты железные факельницы. Факелы ночью под звездами на берегу океана — это великолепно. А посредине — жаровня, на которой готовился ароматный поросенок. Были студенты, аспиранты, молодые ученые, их жены, подруги, а также один журналист. И вот тут-то было все: от шорт профессора Радока до старомодно-вычурного, с воздушными рукавами, в два цвета — последний крик моды — платья Джесси Смит, жены любезного хозяина. Джесси повела меня смотреть дом. Комнат шесть или семь. В гостиной на полу коровья шкура (это тоже модно), много картин, рояль. В спальне несколько фотографий: обнаженная Джесси. Худая спина, худые руки, красивое узкое лицо. В библиотеке много книг по искусству, в их числе великолепный том Шагала. Одна комната имела вид театральной костюмерной: на двух или трех палках вдоль всей комнаты висели на плечиках многочисленные платья Джесси. Она по образованию тоже медик, но пять лет назад стала балериной и теперь обучает девочек современному танцу. «Было очень трудно. Переменить профессию — это переменить жизнь. Но если к вам пришла большая любовь, разве с этим можно что-нибудь поделать?» У них есть ферма. Для интеллигентов Смиты живут довольно богато, но я полагаю, что не все интеллигенты имеют по ферме. Во всяком случае, на вопрос, часто ли здесь устраивают подобные вечеринки, Рита, секретарь Радока, ответила: «Не часто. Это первый раз». Да и этот прием, насколько я поняла, финансировал университет Флиндерса.
Длинноволосый юноша, по имени Ким Тронсон, задавал мне банальные вопросы о стоимости квартиры, еды и одежды у нас. За те пять лет, что я не была за границей, мне казалось, что все уже все узнали. Оказывается, нет. Почему-то он очень удивился, узнав, что часы на моей руке — советские. Пришлось даже снять их, чтобы показать марку. Чего-то мы не понимали друг в друге. Увы, чужой язык — барьер, и ничего нельзя поделать, если владеешь только общими фразами. Хотя, может быть, дело не в языке.
День тридцать четвертый. В час дня капитан объявил по спикеру учебную тревогу «Человек за бортом!». Зрелище было праздничное. После вчерашнего тропического ливня сегодня целый день солнце. Солнце, фиолетовая вода и оранжевые спасательные пояса на матросах. Судно делает «маневр Вильямсона»: отклоняется от курса на шестьдесят градусов вправо, затем вахтенный кладет руль на левый борт, и мы таким образом возвращаемся в свою кильватерную струю. В это время семь матросов забираются в мотобот № 2, в том числе мои знакомые: «председатель клуба дистрофиков» Слава Корней (он самый толстый человек на судне) и подшкипер Виктор Глушков. Командует второй штурман Юра Мамаев. Петя Черный, по команде старпома, бежит сломя голову на бак и отдает конец.
По Пете Черному можно проследить всю жизнь на корабле. Если по спикеру объявили: «Черному на мостик!», значит, мы швартуемся, если шли, а если стояли, то снимаемся с якоря. Потому что Черный, матрос первого класса, — лучший рулевой судна. «Черному подойти к биологической лебедке!» означает, что начались работы биологического отряда: он, единственный из команды, член научного отряда. «Черному позвонить в каюту капитана!» так же прозрачно, как и все прочие объявления, оно означает, что капитан устраивает официальный или неофициальный прием: Черный — завпрод судна.
В это время шлюпку опускают на воду. Юра Мамаев запускает мотор, и шлюпка уходит в свободное плавание — вслед за черным ящиком, который покачивается поодаль на волнах. Сейчас это не ящик, а человек. Благополучно подцепив его шестом, возвращаются. Шлюпку поднимают на борт. Вся операция заняла одиннадцать минут.