По каналу компании вызвали «Хиросэ»:
— Мацубара-сан, подойдите ближе, подтянитесь в двадцатый квадрат.
Мацубара подтвердил приказ, он понял его. В голосе менеджера слышалось нетерпение: что он там, этот аварийщик, не видит «Хиросэ»?
Ярко подсвеченная надстроечными прожекторами, горела вдоль борта «Хиросэ» надпись: «Спасатель».
А русский вызывал и вызывал порт, требовал буксир, требовал согласно нормам международного права.
«Что ж, его право требовать, — согласился Мацубара, — но есть и право хозяина: если гость жалуется на сквозняки, уместно спросить, не подвержен ли он простуде. Извините, коллега, таковы наши обычаи».
«Хиросэ» двигался к центру залива, и Мацубаре захотелось со стороны взглянуть на свой красавец, как давит он бунтующую стихию, попыхивая неторопливо дымовой трубой. Что ему тайфун?! И это только на среднем ходу, а пожелай Мацубара, «Хиросэ» взлетит над кипенью вод — какой у него полет!
Крутнувшись на месте, «Хиросэ» остался дрейфовать в трех-четырех кабельтовых от русского парохода.
«Спасатель» — резануло острым светом по глазам Садашева, «Спасатель» — резанула надпись на другом борту. «Вижу, что спасатель», — подумал Садашев, не без восхищения оценив гладкий корпус-утюжок «Хиросэ». Грохотнуло на баке, перекрывая ревущую круговерть, и он тотчас забыл о спасателе.
— Пошел правый, вираем левый! — всунулся связной в проем двери.
— Годится, — кивнул капитан. — Ты легче, Ваня, по трапам носись, не развали нашего старичка.
— Хоро-ош старичо-о-к… — отдышался матрос. — Да его всеми тайфунами вместе не развалишь!
Дрожал корпус парохода, дрожал ритмично, и Садашеву, также как всаднику от лошади, передавалась эта дрожь.
Что-то случилось… Мацубара встревожился опять, точно дорожка к русскому пароходу затягивалась болотной ряской. Он попробовал оживить образ своего соперника, но ничего, кроме иконы с суровым ликом, не получилось. Мацубара покрутил головой, стряхивая наваждение, и стал подыскивать что-либо нейтральное, чтобы не пугаться символа чужой веры, чтобы оживить свою. «Неужели я где-то просчитался?!»
Вахтенный помощник, извинившись, просунул голову в рубку, сообщил:
— Русский удаляется от Кадзикаки.
— Как?!
На циферблате часов стрелки разошлись шире — без десяти два.
«Упускаем! Упускаем!»
Шаг на крыло в гудящую суматоху — и в ней судорожно всплескивает бой колокола. «Отбивает смычки? Травит якорные цепи?..» — в первый миг Мацубара готов был осмеять русского капитана за глупость, за желанную глупость. В следующий — опешил: его бесцеремонно обворовывают. «Русский хочет вытянуться на якорях? Ну-у…» Мацубара сжал кулаки от прилива ненависти.
Года три назад изящный, как скрипка, итальянский фруктовоз тоже пытался тянуться на якорях, помогая машине осилить тайфун, уйти от скалы. Цепи не выдержали, как и следовало ожидать, полопались от напряжения. Капитан фруктовоза, экспансивный тосканец (то ли Каприччио, то ли Назаччио — какая разница?), безоговорочно принял условия Мацубары, продиктованные по радио. Днем позже изуродованное судно поставили в док. Итальянец сопровождал смотровую комиссию, ходил вместе с ней по холодильным камерам, сияющим никелем и стерильностью, спускался в зал машинного отделения, где тот же блеск и до противного чисто: казалось, сам двигатель (ах, какая у него была турбина!) вобрал в себя солнце и запах апельсиновой рощи. Он покорно принимал любое предложение, согласие без слов читалось в его темных, влажных глазах, а губы шептали, как молитву, имя своего красавца или красавицы фруктовоза. Мацубара забыл это имя начисто.
Теперь же сопротивлялся неказистый лесовоз, и Мацубара угадал, как угадывают завзятые картежники ускользающую удачу, — уйдет. Ладонями Мацубара давил костяшки пальцев, сжимал и разжимал кулаки, не замечая ревущего урагана, потоков воды, помощника, который бегал от пеленгатора в рубку и дважды упал от поспешного усердия. Мацубара не хотел сдаваться, и если бы не матрос, не помощник, если бы он один остался сейчас на «Хиросэ», то закричал бы, порвав легкие в клочья: «Тайф-у-у-ун! Тайф-у-у-у-ун! Я не слышу тебя! Что же ты?»
Лопнула, левая якорная цепь…
— В машине: держимся на одном якоре! Как поняли?
В динамике кашлянул стармех, вклинился чей-то возглас, и пароход задрожал. Это была дрожь лошади, свившей мускулы в один жгут для прыжка через пропасть.