— Скопируйте меня, Якобсон, — приказал начальник курса, едва Женька по всем правилам доложил о своем прибытии. — Я хочу послушать, как это у вас получается.
Женька оторопел. Он был готов к чему угодно — к взысканию, к нудной нравоучительной беседе, даже к угрозе разобрать его поведение на комсомольском собрании. Но копировать начальника курса в его присутствии…
— Что вы, товарищ капитан второго ранга, — сказал Женька, смущенно опустив глаза. — Я не умею.
— Не скромничайте, Якобсон. Я слышал о ваших представлениях. Они пользуются большим успехом.
Женька молчал, раздумывая.
— А потом вы дадите мне месяц без берега? — осторожно спросил он.
— На вашем увольнении на берег это не отразится, — сказал Сахнин. — Обещаю.
— Давай, давай, не бойся, — подбодрил Захаров.
Тогда Женька решился. Он сделал шаг назад, ссутулился, вытащил носовой платок, громко высморкался и воспроизвел несколько любимых фраз Сахнина.
Дисциплинированный Захаров не проронил ни звука. Только свекольного цвета лицо да побелевшие, стиснутые губы говорили, каких усилий стоило ему сдержать смех. Федор Федорович был невозмутим. Он только спросил:
— Неужели у меня такой противный голос, старшина?
— Так точно, — подтвердил Захаров. — Сходство стопроцентное.
— Хорошо, Якобсон. Можете идти.
Начальник курса выполнил свое слово. На увольнении Якобсона спектакль не отразился. Больше того, когда однажды за опоздание в строй командир взвода вычеркнул его из списка увольняемых, курсант набрался нахальства и постучался в кабинет Сахнина.
— Вы обещали, что не отразится, а меня из списка вычеркивают, — пожаловался он с порога.
— Я здесь ни при чем, Якобсон. — Но секунду подумав, пообещал: — Готовьтесь в увольнение. Я скажу.
Было, по нашему мнению, у начальника курса неприятное качество — болезненное честолюбие. Он полагал, что по всем показателям, в том числе и на спортивных соревнованиях, наш курс должен занимать исключительно призовые места.
В училище часто проводились спартакиады, соревнования между курсами, шахматные турниры, первенство вмузов. Занятые бесконечными хозяйственными работами и учебой, мы здорово уставали, не могли регулярно тренироваться и нередко уступали победы младшим курсам. Сахнина любой проигрыш так огорчал, что даже нам становилось его жаль.
— После вашего вчерашнего поражения, — говорил он игрокам волейбольной команды курса, — я до сих пор не могу успокоиться. Выиграли легко первый сет, хорошо начали второй и неожиданно скисли. Думали ли вы о чести курса? Не знаю, как я смогу после этого смотреть в глаза начальнику училища.
Сахнин умолкал. Волейболисты виновато молчали. Только Левка едва слышно бубнил:
— Не можешь, так не смотри.
Утром у него была стычка с начальником курса. Видимо, Сахнин страдал бессонницей, потому что страсть как любил вставать на рассвете и проверять утренний подъем и физзарядку. Для Левки же не было страшнее испытания, чем вскочить сразу после подъема и бежать раздетым на улицу. Минута-две ему требовались на раскачку. Командир взвода иной раз делал выпускнику эту маленькую поблажку, тем более что Левка тайно помогал ему сочинять амурные стихотворные послания.
— Почему курсант до сих пор в койке? — услышал Левка над собой знакомый, как скрип несмазанной двери, голос. Левка мгновенно вскочил и вытянулся на прикроватном коврике — брошенном на цементный пол куске старого одеяла. Пуговицы на кальсонах оторвались, и чтобы подштанники окончательно не упали, он придерживал их рукой.
— Не ожидал от вас, Семеновский, — сказал Сахнин.
— Во время работы над «Анти-Дюрингом» Энгельс писал, что наиболее ценные мысли приходят к нему в постели, — оправдывался Левка. — Не тогда, товарищ капитан второго ранга, когда он сонный делал физзарядку или разгружал бревна из вагонов, а когда лежал на койке. Так что я лишь его скромный последователь.
Сахнин усмехнулся.
— Объявляю скромному последователю Энгельса наряд вне очереди. На корабле по тревоге придется быстрее вскакивать.
— Вставай, Мачта, — ласково теребил Гришу Максимова дневальный Женька Якобсон. — Завхоз вызывает. Второй раз звонит.
Ночью первый взвод разгружал вагоны с углем на товарной станции, вернулся только утром и сразу после завтрака ушел на занятия. Сейчас по разрешению начальника курса взвод отдыхал. Поэтому слова дневального почти не доходили до Гришиного сознания. Только после того, как тот принял решительные меры — сдернул одеяло и стал щекотать пятки, — Максимов окончательно проснулся и сел.