Механику давно стукнуло шестьдесят. Ходили слухи, будучи матросом в царском флоте, он служил на знаменитом крейсере «Очаков» и даже принимал участие в восстании. Слухов механик не опровергал, но и никогда не рассказывал о своем революционном прошлом. А если об этом вечерами заходил разговор, он только загадочно посмеивался. Слыл он человеком с причудами, любил пофилософствовать и поспорить.
В тесном машинном отделении было душно и темновато. Пахло тавотом, соляркой и промасленной паклей.
Резко звякнул звонок: стрелка машинного телеграфа дернулась и, поколебавшись, остановилась на секторе «малый».
«Наконец-то двинулись, — подумал Спирин. — Скорее бы уж из этого ада кромешного». — Он глубоко вздохнул, тщательно вытер руки смоченными в керосине концами и бросил их себе под ноги на гофрированные железные пайолы.
— Ну, вот и шабаш. Последние мы были. А концы все едино не, разбрасывай, подбери. — Механик укоризненно посмотрел на Спирина. — Так-то, матрос. Последние, говорю, мы. Сам слышал, как капитан сказал, дескать, все ушли, одни мы толчемся. Ну, а теперь и нас нет. Еще один город оставили. Свой родной. Высунься наверх, глянь, как там, потом я схожу. Давай, шлепай. — Он повернул маховик, и двигатель застучал, плавно набирая обороты. — Ты, это самое, не серчай на меня, уж больно на душе муторно. Поверь мне, старику, Спирин, такие мы русские пентюхи, пока нас не разозлить — толку не жди. А кончится все тем же, что с французом в двенадцатом годе. Точно.
Моторист протиснулся к палубному люку. Едва он приподнял крышку, как в отсек, перекрывая рокот мотора, ворвался разномастный грохот. На переборках, будто шарахаясь друг от друга, заплясали красные отсветы. Матрос просунулся в люк и вылез на палубу.
В той стороне, где был Севастополь, сияло багровое зарево. Черные гигантские клубы дыма прорезали острые длинные языки огня. Город горел. Спирину почудилось, что он слышит даже потрескивание жарко горящих деревянных стропил домов. Небо и море кромсали лучи прожекторов, вырывая из темноты плывущих людей, разбитые шлюпки и плоты, несущиеся над самой водой самолеты. Разноцветными пунктирами, пересекаясь, сталкиваясь, рассыпаясь веером, проносились трассы очередей пулеметов и скорострельных пушек. Казалось, что они летят очень медленно, как крупные светящиеся искры огромного костра.
Спирин вобрал голову в плечи и посмотрел на свой бот. На нем — тьма людей. Трудно представить, как и за что они ухитряются держаться. Ни рубки, ни мостика не видать — только согнувшиеся человеческие фигурки. Водолазный бот до того осел, что протяни Спирин руку за борт, он мог свободно зачерпнуть горстью смолистую, черную воду.
«Плохо дело, — подумал матрос, — одну бомбу, даже не в нас, а рядом, — и опрокинет, поминай как звали».
Высоко вверху засвистело. Сверкнуло. Спирина рвануло с палубы, ударило спиной о кнехт, понесло и бросило вниз. Матрос закричал, и тут же в рот хлынула горькая вода. Захлебываясь, он замахал руками и глубоко ушел под воду.
«Отплавался», — пронеслось в мозгу. Спирин рванулся вверх. Суматошно дергаясь всем телом, как поплавок выскочил из воды. Кашляя и отплевываясь, до боли в затылке завертел головой, закрутился на месте, пытаясь сообразить, что же произошло. Он увидел ставший теперь почему-то значительно дальше клокочущий огнем берег, вернее — залитую розовым светом воду в одной стороне и сплошную черноту в другой. Ни бота, ни обломков не было. Но самое страшное, чего никак матрос не мог осмыслить, это тишина. Неправдоподобная, недопустимая тишина тогда, когда все должно греметь, обрушиваться буквально потоками, каскадами разных звуков.
«Что это? — испуганно подумал он. — Почему я ничего не слышу?»
Он закричал. От ужаса мелкие колючие иголочки впились в щеки, захолодело под сердцем, потянуло вниз. Он вдруг осознал, что не слышит даже собственного голоса. Впереди горел город. Метались огромные тени. К небу поднимались фонтаны разрывов. Все это он воспринимал зрительно. Звуки ощущал мозгом и телом.
Спирину стало страшно. Страх сковал движения, парализовал волю. Тишина, окружавшая его, все так же, кривляясь в отсветах, молчала, как в немом кино, как в кошмарном сне, когда кричишь и ничего не слышишь.