— Спасибо, что растолкали. Приснится же чушь разная.
Он замотал головой, словно окончательно стряхивая дурной сон, и посмотрел на Эмилию.
— А вы совсем обгорели, вся красная, как рак вареный.
— И правда, все тело горит невыносимо. — Она передернула плечами, — я не люблю загорать. У нас, прибалтов, кожа весьма реагирует на солнце. А вы, кстати, тоже похожи на латыша или на эстонца. Высокий, блондин. Глаза у вас серые, а нос римский.
— Римский? Правда? Понятия не имел, но раз вы считаете, значит, так тому и быть.
— Конечно, — подхватила она, но тут же, покраснев, добавила: — Мне так кажется. И вообще вы очень хороший, Костя, очень!
— Да, вы здорово обгорели, и если начнет слезать лоскутами ваша белая кожа да еще поднимется температура, то что мне прикажете делать с вами здесь, посреди Черного моря? Я не врач, а моряк. Правда, как говорил механик, еще салага, ну да ничего, поживем — научимся. Я к биологии до тех пор не вернусь, пока последнего из этих мразей с нашей земли не вышвырну. Точно.
— А я хотела пойти учиться в балетное училище, у меня мама была артисткой, балериной.
— Почему была? Бросила это занятие?
— Она умерла накануне войны от туберкулеза.
Несколько минут они молчали.
— Давайте вот что сотворим. — Спирин встал и взял консервную банку. — Раздевайтесь-ка.
— То есть как это? — Миля невольно отстранилась от него. Ее голубые большие глаза сузились и потемнели.
— Ну как, совсем. Как говорят на флоте, до «формы ноль».
— Вы с ума сошли! Вы думаете, что предлагаете?
— С ума я не сошел: предлагаю намазать вас смальцем, и все. Бояться вам нечего!
Эмилия пристально посмотрела на матроса, повернулась к нему спиной и начала раздеваться.
Спирин зачерпнул из банки смалец и стал осторожно втирать его ей в кожу.
— Не дергайтесь! — говорил он, когда девушка морщилась от боли. — Спереди сами смажете. Держите банку, а я еще прикорну. Что-то голова гудит. — Он залез в тень под носовой люк. — Когда подсохнете, наденьте мои брюки, я и одними трусами обойдусь.
Проснулся он от того, что Эмилия теребила его за ноги.
— Костя, катер идет! Костя!
Он быстро вскочил.
— Какой катер? Где?
— Вон он. Видите? К нам мчится. Это, наверное, немцы опять, господи, — она всхлипнула. — Я не сразу заметила, откуда они появились, как из моря вынырнули.
В полумиле от баркаса Спирин увидел приближающееся судно. По бурунам вокруг форштевня он сразу определил — торпедный катер. Мелькнувшая надежда, что это свои, тут же погасла: на гафеле развивался флаг с черной свастикой в центре.
Матрос в растерянности, точно надеясь на какую-то помощь, огляделся. Вокруг сплошное безбрежное море. Спокойное, в искорках, вспыхивающих на синей водной глади. На миг его охватила опустошающая безысходная тоска. Часто забилось сердце, мелко задрожали руки.
— Что же делать, Костя? Они нас застрелят или возьмут в плен. — Голос девушки вывел его из оцепенения.
— В плен? Ну нет, шалишь! Это только такой идиот, как я, мог думать о том, чтобы сдаваться, когда лежал в камнях. Теперь амба, отрезвел.
— Костя! Они убьют нас, Костя! — девушка почти кричала.
— Да тише вы. Перестаньте, мы еще живы.
Он лихорадочно глазами обшарил баркас. Взгляд остановился на лежащих на кормовой банке противотанковых гранатах. Вот оно! Костя прыгнул на корму, оттолкнул девушку в сторону и крикнул:
— Быстро в нос! Лягте под банку и замрите, голову рюкзаком прикройте.
Спирин схватил гранату и осмотрел. «Тяжелая какая, ну да ничего. Все в порядке». Рядом в зеленом клеенчатом протертом на сгибах чехле лежали длинные, как карандаши, отсвечивающие бронзой запалы. Он отодвинул чеку и вставил запал. Потом лег грудью на транцевую доску и, зажав гранату в руке, не сводя глаз с врага, стал ждать.
Катер приближался.
На палубе появилось несколько человек. Они что-то кричали, размахивали руками, то ли приказывали, то ли требовали. Он ничего не понимал, но тоже помахал рукой над головой.
Катер шел прямо на них. Он был уже метрах в пятидесяти. За ветроотсекателем стоял командир в высокой с «крабом» фуражке, сзади — матросы в черных с ленточками бескозырках.
Катер развернулся, намереваясь подойти параллельно к борту баркаса. И тут Спирин заметил открытый настежь люк моторного отсека. «Сюда и брошу», — решил он.
Немцы снова что-то прокричали.
— Я, я, бите шен, — ответил матрос первое, что пришло в голову.
До катера оставалось метров пятнадцать. Пора.