Петров был у ребят командиром взвода. Он наставлял их в строю и вне строя, при каждом удобном случае. И они знали боевую задачу наизусть.
— Чтоб ни одной живой души не проскользнуло, — добавил Юра много раз слышанную фразу.
Главный старшина еще раз обвел Юру и Васю и вообще всю огневую позицию испытующим взглядом, удовлетворенно усмехнулся.
— Бодрость — это хорошо, — подтвердил он какую-то свою мысль. — Но и уметь кое-что надо. Пулемет проверили?
— Так точно, проверили, — на правах старшего подтвердил Юра.
— Ну-ну, добре, — сказал главный старшина, от которого ничего не ускользало. — В одну точку долго не смотрите, а то глаза застилать будет, всякая чертовщина может показаться. Да не забывайте постреливать, мороз вон какой, за тридцать будет, и с ветерком.
Нет, не зря промеж себя юнги звали своего комвзвода «дядя Коля инструктаж». «Постреливать» — значило через определенные промежутки времени давать короткую очередь из пулемета, чтобы в кожухе вода не замерзла. И каждый из ребят помнил об этом.
Когда Петров ушел, Юра и Вася привычно, по-хозяйски, обосновались на позиции.
— Ты наблюдай пока за той стороной, а я буду здесь, — сказал Юра, становясь у пулемета.
— Сама ветрена сторона, собака, — буркнул Вася, занимая свое место. Ему досталось стоять лицом на север, откуда дул ветер. — Прохладит нас сёдни. Видал, ребята-то как умерзли.
Он поднял воротник тулупа, плотнее запахнул полы и повернулся к Юре спиной…
Ветер, сильный, порывистый, гнал по насту и ледяным плешинам ручейки мелких снежинок. Натыкаясь на бруствер, они, шелестя, обтекали его стороной или с посвистом перескакивали через верх, на мгновение вспыхивая холодными серебристыми искорками. «Ишь ты, вроде бенгальских огней, — подумал Юра. — Только слабые больно и мелкие».
От такого сравнения на душе у него потеплело. Вспомнилась уютная комнатка на Васильевском острове, новогодняя елка. Давно это было, больше года назад, еще до войны. И ему вдруг показалось, что слышит он легкую музыку, видит улыбающиеся лица ребят-одноклассников и среди них, особенно ярко, ее лицо — Люси Малиной. Какой она была тогда беззаботной, веселой.
Люся нравилась Юре. Ему все время хотелось быть рядом с ней, видеть ее наивно-удивленные глаза, слышать радостный смех. После встречи Нового года они вышли на улицу, гуляли по Большому проспекту, играли в снежки. Потом прогулялись по набережной Невы. «В этом году нам будет по семнадцать, — говорила Люся, — вся жизнь впереди».
Разве можно было тогда подумать, что через несколько месяцев ее не станет? И вообще жизнь так резко изменится, и он, Юра, будет морозными ночами стоять на льду Ладожского озера у пулемета «Максим» и напряженно ждать, не появятся ли тут фашисты.
Мысль о фашистах заставила Юру вернуться к действительности. Он вдруг отчетливо и в каком-то новом свете представил себе, где он и что с ним происходит. И зачем поставлена эта пулеметная точка. И ради чего они с Васей, оба голодные и утомленные длительным ожиданием, должны мерзнуть вдали от жилья, от родных и близких. Представил Юра и по доброму усмехающееся лицо комвзвода — «дяди Коли», когда он напоминал: «Не забывайте постреливать». Да-да, конечно, вода в кожухе не должна замерзнуть. Юра пошевелил пальцами обеих рук, разминая окоченевшие суставы, снял для верности рукавицы, дохнул в ладони и, взявшись за рукоятки «Максима», нажал на спуск.
Короткая очередь протрещала сухо и хлестко. Звук ее скользнул над ледяным безмолвием и потонул в ночи.
Отодвинувшись от пулемета, Юра опять подул в ладони, надел рукавицы, похлопал ими друг о друга, попрыгал на месте. Затем обернулся к Васе. Тот при звуках выстрелов встрепенулся было, но снова затих.
— Вась, а Вась, ты не замерз? — спросил Юра.
— Ничо, терпимо, — отозвался Вася, подавляя зевоту. — Тулуп помогат. Рожу только покалыват, злюка проклятая.
Родом Вася был из деревни. Говорил немногословно, протяжно, будто припеваючи, и нещадно окал. По сравнению с интеллигентным ленинградцем Юрой выглядел этаким увальнем. Но неказистый на вид, низкорослый и малоподвижный, он между тем обладал необычайной для семнадцатилетнего парнишки внутренней энергией, которая подспудно дремала в нем, будто туго скрученная пружина, готовая вот-вот распрямиться. Возможно, поэтому на его широком, округлом лице постоянно блуждала хитроватая ухмылка. Она как бы предупреждала всех сомневающихся в его возможностях: «Уж я-то себе цену знаю, за меня не беспокойтесь».
Юра даже в темноте представил себе эту ухмылку. Представил и то, как жесткий, колючий ветер пытается согнать ее с Васиного лица.