Он говорил отрывистыми, рублеными фразами, очень похожими на него самого и не похожими на его стихи. Его движения были четкими, как ритмика короткого слова. И когда он говорил, например, «правильно мыслишь» или «мое место — на флоте», то при этом в такт своим словам поднимал и быстро опускал руку с трубочкой.
Алексей был физически сильным человеком, боксером, еще до службы в Военно-Морском Флоте он плавал на торговых судах. Роста он был среднего, коренастый, крепко — не собьешь — стоял на земле.
Мы читали стихи. Над холодным, но уже по-весеннему просветленным Кронштадтом распахнул огненные крылья закат. От этого на клотиках мачт загорелись яркие огоньки. Петровский парк, обращенный к заливу, тоже весь засветился, заискрился. Предчувствие весны закрадывалось в душу. Представлялось, как на этих покуда оголенных ветках деревьев парка распускаются листья, как заливаются боцманские дудки, созывая краснофлотцев на предпоходный аврал, и виделись узкие полоски вымпела, означающего: корабль в плавании, они, точно красные змейки, то свертываются, то распрямляются, напружинясь под ветром, указывая острыми концами своими путь кораблю — на вест! И Алексей, читая и слушая стихи, тоже все время смотрел туда, в море, куда идти ему всю свою жизнь.
Теперь можно сказать: если бы Алексей Лебедев написал только книгу «Кронштадт», он все равно остался бы в памяти людей певцом моря и флота. Тогда, в годы наших встреч, мы мало говорили о будущем наших стихов. Но теперь думается, что Алексей уже тогда мечтал о следующей книге, что расширяла бы горизонты его поэзии. И это почувствовалось еще при жизни его, когда вышла книга «Лирика моря».
Он воспел в гимне артиллерийскую таблицу. Он пишет о сигнальщиках, но это уже не общее описание того, как взлетают флаги, а детали, вроде той, что «сигнальщик прочтет присущее каждой расцветке значенье быстрее, чем флаги взлетят до высот», — это деталь, которую можно приметить только на самой сигнальной службе, ибо тут речь о методе читать флаги до взлета к вершине.
Теперь начиналось новое направление маринистской поэзии Алексея: исследование глубин истории флота, проникновение художника в суть явлений прошлого в сравнении с настоящим. Фактически так и начинает он стихи: «Из мглы, которой мир окутан, сверкнули красные лучи, — маяк на траверзе Гангута мне открывается в ночи. То не прибой в протоках шхерных гудит, как отдаленный гром, то в море вышел флот галерный на курс, указанный Петром…»
Читая сейчас книжки друга, понимаешь, что Алексей уже тогда серьезно думал о поэзии и, может быть, видел свое в ней место, особое место. Он видел книжки свои, те, что были написаны, но еще не сданы в печать, и видел книжки те, что так и остались не написанными. Знаю, теперь, после разговора о Кронштадте, после «Лирики моря», была бы книга о рождении самого русского флота, о людях, создавших его, как есть стихи о Петре и Нахимове. И была бы книга о рождении Советского Военно-Морского Флота, о преемственности флотских традиций. И была бы поэма о детище народа — флоте, проникнутая высокой лирикой, сотворенная человеком, который сам творил наш флот. Уже во второй, вышедшей при его жизни книге вырисовывается образ Алексея Лебедева лирика, уже видна его изысканная работа по соединению лирики и эпоса. И в этом одна из особенностей его поэзии.
В сороковом предвоенном мы встретились на Невском. Разве я знал, что вижу Алексея в последний раз? Он был в лейтенантской форме, и она по сравнению с краснофлотской придавала ему солидность. Были, конечно, в тот день воспоминания о Кронштадте, было повторение его всегдашних истин («сначала море, потом стихи»), а сейчас об этом говорилось предельно четко: получен диплом штурмана подводного плавания, определена целая жизнь.
Помню, что именно в тот день по последним прочитанным им тогда стихам я понял, насколько он вырос как художник слова, как с курсом обучения на командира проходил он и свой курс повышения поэтической квалификации, как это ни казенно звучит. Со штурманским дипломом сама природа, сама жизнь выдали ему диплом мастера.
К тому времени Алексей успел уже побывать и в военном море: во время боев с белофиннами он находился на эсминце «Ленин», участвовал в десанте лыжников. Он все ближе подходил ко времени, когда проявятся все его способности командира, воина, подводника, поэта.
Но дни его были уже сочтены. Остался подвиг. Остались стихи. Родная Балтика приняла его в ночь на 14 ноября 1941 года, когда подводная лодка Л-2 подорвалась на минах.