Найти бы его только, не проскочить…
Старица, что огибает отмель струистой скобой, вывела их чуть повыше того переката, где они свернули. Но ни на самой воде, ни на затемневших до невидимости побережьях ничего приметного глаз не обнаруживал. И на зов их не откликался никто. Хотя кричали настойчиво, в два голоса, и два эха — мужским голосом и женским — отзывались исправно.
Часы показывали двадцать один тридцать. Славка, упрятавшись в скалистых щеках от неутихающего ветродуя, изловчился распалить костерок. Жечь сырой мох — гиблое занятие, и он выломал две шлюпочные банки, сохранив для себя лишь ту, что под уключинами. Втайне надеялся, что его уже ищут. А коли так, то, пожалуй, и найдут. И прежде чем решиться на порчу лодки, часа два пробродил в поисках топлива. Но ни на какую растительность, кроме того мокрого мха, не наткнулся. И не удались он от берега — заметил бы Дарьину моторку еще дотемна.
Жиденький костерок тлел, не согревая. Жечь весла или доламывать лодку не поднималась рука. И он заставлял себя отвлекаться: старался думать о чем угодно, только не о том, что жалкое пламечко вот-вот угаснет и почернеют чахлые угли.
Невольно возвращался он к ссоре с Кимом. Почему мать не предупредила его, что не одна отправляется в рейс? Их обоих он бы и догонять не стал. И вообще, с чего это он на кране вдруг взбрыкнул ни с того ни с сего? Можно было и мирно пропустить: подумаешь, задели его. Ну и что ж, что на материной шее сидит — это никого, кроме их двоих, не касается. Придет час — отработает сполна.
И вдруг ему стало страшно за мать. Как она сейчас с ума сходит, мечется: куда ее Славочка подевался? И так ему горестно и обидно стало — и за себя, и за мать, что принялся орать во всю мочь: «Мама! Мама! Мамочка-а-а!» И ушам своим не поверил, когда из тьмы отозвался ее голос: «Слава! Славушка! Я здесь, сыно-оок!»
И кинулся к ней на голос. А нарвался на Кима. И так вот по оплошке пришлось расцеловаться с отчимом. И когда тот взмолился при матери: «Ты уж прости меня, сын!» — тут и Славку бросило в рев. И не устыдился Славка своих слез, потому что никто его ничем не укорил. И еще очень заметно было, что и Ким сам рад-радехонек: пропажа нашлась.
И. Олейников
ЖРЕБИЙ
М. Базоев
* * *
ФЛОТ ВЕДЕТ БОЙ
И. Подколзин
ПОТОМОК АДМИРАЛА
Рассказ
На длинную извилистую бухту, глубоко прорезавшую маленький затерянный среди Балтики островок, на котором базировались «морские охотники», опустились хмурые, с дождем, летние сумерки. У обрывистого, в глинистых промоинах берега, поросшего редким, наполовину высохшим сосняком, ольхой и пышными кущами бузины и шиповника, выстроились катера, затянутые зелеными в коричневых разводах маскировочными сетями. Справа у спуска к воде, задрав к небу черные стволы орудий, расположилась зенитная батарея. Слева, где бухта образовывала круглый заливчик, сквозь заросли тальника виднелись огороженные колючей проволокой баки склада горючего.
В приземистом, под серым шифером бревенчатом бараке разместился штаб. В конце узкого темного коридора из-за полуприкрытой фанерной двери пробивалась полоска желтовато-мутного света. В маленькой комнате за письменным столом, в кресле, обтянутом пупырчатым черным дерматином под кожу, сидел заместитель командира дивизиона по политической части капитан-лейтенант Сорокин. Китель ему был явно маловат, да и вообще морская форма ему не шла. В гражданскую войну Сорокин воевал в пехоте. Демобилизовавшись, работал на восстановлении портов в Одессе и Севастополе, затем строил Комсомольск. Возвратившись на родину, в Ленинград, стал парторгом цеха на заводе, ремонтирующем корабли. Когда началась война, его направили на курсы политработников, откуда он и попал на дивизион катеров «МО». К военному флоту, а особенно к катерам, он имел весьма отдаленное отношение, тем не менее быстро вписался в семью моряков и заслужил признание и уважение даже у тех, кто с предубеждением относился к пришедшим из «гражданки». Дивизионные остряки считали его старомодным и подтрунивали за глаза над привычкой замполита позудеть, поворчать, но единодушно сходились во мнении, что косточка морская в нем все-таки есть и вообще дядька он хоть порой и занудный, но не вредный, а главное, справедливый.
Сейчас Сорокин, неторопливо помешивая ложечкой чай в граненом стакане, изредка откусывал маленькие кусочки от бутерброда — ломтя намазанного маслом черного хлеба с тремя кильками — и в неофициальной беседе вводил в курс дел вновь назначенного командиром дивизиона капитана третьего ранга Чернышева.
— Народ у нас в основном молодой, задиристый, иногда даже сверх меры. — Сорокин отхлебнул глоток и, будто подыскивая слова, посмотрел на обшитый гладко выструганными досками потолок. — Многие матросы еще не обстреляны, да и командиры в большинстве новые. После событий у острова Кривого четверо старичков погибли, а замены нет — сами растим. Вот и командуют катерами мичмана да младшие лейтенанты. Правда, есть один лейтенант — командир первого звена, тоже недавно прибыл. — Замполит вытащил изо рта рыбью косточку и, посмотрев ее на свет, положил на блюдечко. — Да уж больно странный. То ли легкомысленный, то ли характер такой, все хиханьки да хаханьки, но надо признать, дело свое знает — этого не отнять. Себя, чертенок, считает чуть ли не потомком прославленного флотоводца. Нахимов его фамилия.
В этот момент в коридоре кто-то запел звонким голосом:
— Вот видите, пожалуйста, легок на помине. Вместо того чтобы отдыхать перед походом, ходит и горло дерет. Хорошо хоть, без гитары. А в каюте у него посмотрите — цирк. Стены ерундой разной завешаны, над кроватью тесак — не иначе в музее спер, паршивец. Однако этого самого, красоток полуголых, ни-ни, чего нет, того нет.
За дверью заливался голос:
— О, ишь выводит, солист-гармонист. — Сорокин тяжело поднялся из-за стола, прихрамывая и слегка косолапя, подошел к двери, распахнул ее и крикнул хриплым голосом:
— Лейтенант Нахимов! Слышь, зайди-ка сюда. — Замполит вернулся на свое место и, откинувшись в кресле, уставился в темный проем двери.
— Слушаю вас, товарищ капитан-лейтенант! — В черном квадрате показалась фигура молодого офицера. Заметив старшего по званию, он немного смутился и поспешно добавил: — Извините, товарищ капитан третьего ранга, — и как-то по-особому, с вывертом приложил руку к козырьку, — разрешите обратиться к капитан-лейтенанту?