И вдруг Сережка еще издали заметил одну волну, которая выделялась среди других своей величиной и темной окраской. В ее покачивающемся гребне было что-то змеиное.
Тяжело упала волна впереди. Прокатилась с грохотом сзади. Еще, и еще, и еще...
Сережка упал на живот, и - его понесло.
Он смутно видел перед собой только одну-единственную, опору металлический поручень с набитым на нем деревянным планширем. А дальше забортная кипень, все двенадцать баллов...
Пальцы искали опору, ногти царапали доски, впиваясь в просмоленные пазы настила. Потом на него обрушилось, казалось, чуть ли не само небо. Уже почти теряя сознание, оглушенный и смятый, он чувствовал, что его тащит и тащит куда-то. И когда перед ним выросла пропасть пятиметрового борта, пальцы наконец нашли то, что искали. С закрытыми глазами он вцепился в эту последнюю опору.
Понял: "Держусь, держусь, держусь!.."
А когда открыл глаза, то увидел в своих посиневших руках обломок деревянного планширя с вывороченными железными болтами. И вокруг, насколько хватало глаз, были одни только волны. Да еще где-то вдали ныряла на воде, оголяя вращавшиеся винты, рыжая корма транспорта.
"Вот и все... конец!" - в ужасе, охваченный холодом глубины, подумал Сережка и, заметив скользнувшую мимо тень эскадренного миноносца, заорал во всю мочь легких:
- А-а-а-а... По-о-о-могите-ее!.. А-а-а-а...
Всплеск волны ударил его по голове, со страшной болью лопнуло что-то в ушах, вода захлестнула его крик, и над Сережкой сомкнулось что-то мутно-зеленое, тяжелое...
"А как же мать? Как же с мамой?" - было последней его мыслью.
"Братья по оружию"
Широкие веснушчатые руки капрала Теппо Ориккайнена плотно лежали на баранке руля. Рикко Суттинен хорошо знал такие руки - руки лесоруба и каменщика, слесаря и плотогона, - они умели многое делать, эти трудолюбивые руки финского простолюдина.
Но этих рук иногда надо немного и побаиваться...
- Хочешь? - спросил лейтенант, отцепляя от ремня флягу.
- Если позволите, - согласился капрал.
Рикко Суттинен отвинтил пробку, жадно отхлебнул пяток добрых глотков, технический спирт, густо настоянный на хине (чтобы его не пили солдаты), обжег глотку.
- Собачий холод... На, пей! - сказал лейтенант, передавая флягу Теппо Ориккайнену.
Капрал, удерживая руль машины одной рукой, надолго присосался к фляге. Он пил, а глаза его продолжали зорко ощупывать прифронтовую дорогу. Неожиданно две фигуры всадников выросли посреди шоссе, словно из-под земли.
- Немцы! - сказал Ориккайнен и вернул флягу офицеру.
Автоколонна резко затормозила. Лейтенант Суттинен, распахнув дверцу кабины, смотрел, как тихой рысью к ним приближается немецкий патруль. На груди старшего покачивалась аккумуляторная коробка фонаря, на касках сверкали жестяные венчики цветков эдельвейса - этих любимых цветов Гитлера. Лошади под всадниками были рослые и крепкие, с выжженными между ушами клеймами конюшен греческого короля.
- Хальт, хальт, - негромко покрикивали немцы.
Это были горные егеря, солдаты того хваленого 19-го горноегерского корпуса, о котором немецкая печать трубила на весь мир. Один немец постарше - носил на рукаве нашивку за взятие Крита и Нарвика, другой помоложе - имел нашивку только за сражение под Нарвиком.
- Что надо? - спросил Рикко Суттинен.
Лошадь старшего егеря шумно дохнула прямо в кабину. Небрежно вскинув руку к козырьку каски, егерь спросил:
- Куда едут ваши солдаты, герр лейтенант?
- Мы перебрасываемся в район Петсамо. Восьмая диверсионная рота. В личное распоряжение генерала Рандулича.
- Документы! - коротко приказал немец. Внимательно рассмотрев проштампованные бумаги, он брезгливо заметил:
- Но здесь у вас нет справки о здоровье ваших солдат.
Рикко Суттинен высунулся из кабины, посмотрел назад. Три затянутых брезентом грузовика стояли вдоль дороги. Из-за бортов выглядывали черные от морозов и ветра, закопченные у лесных костров лица солдат его роты. В соседнем кузове громко плясали, согревая замерзшие ноги.
- Вы видите, что мы прямо с передовой. Нам лечиться некогда, - ответил Суттинен. - И о каких болезнях может идти сейчас речь?
- Например, о венерических, - невозмутимо ответил немец.
Лейтенант криво усмехнулся бледным и тонким ртом:
- Об этом не беспокойтесь. Мы два года держали позицию в таких болотах, где ползают одни гадюки да квакают лягушки. Вы же знаете, что почти все население репатриировано в глубь Финляндии!
Немцы посовещались, и старший егерь достал из кармана какую-то машинку-щипцы - вроде контрольных. Он подсунул документы восьмой диверсионной роты под зубья машинки и трижды щелкнул ими, прокалывая бумаги.
- Мы пропускаем вас, - сказал он, возвращая документы. - Но лишь в том случае, если ваши солдаты не будут посещать наших публичных домов. Нам совсем не хочется везти заразу в прекрасную Швабскую землю!
Рикко Суттинен быстро вспылил:
- Однако же, сатана-перкеле... Простите, не разобрал вашего звания?
- Фельдфебель, - гордо вытянулся в седле немец и звякнул каблуками по стременам.
- Ах, только и всего! - нервно рассмеялся лейтенант. - Ну, в таком случае - проваливайте ко всем чертям. А я-то думал, что сам генерал Рандулич интересуется моим застарелым триппером!..
Он со злостью хлопнул дверцей перед самой лошадиной мордой и велел капралу гнать машину, не останавливаясь. "Вот сволочи, - думал он, раскуривая мятую сигарету. - В сорок первом они были куда как ласковей!.."
Капрал, видно, думал о том же.
- Херра луутнанти, - сказал он задумчиво, - у моей тетки Илмари было шестьдесят две коровы, а сейчас осталось только четыре. Они сожрали все наше масло, они рубят наш лес и еще требуют справку... И потом еще говорят: "Вы - наши братья!.."
- Осторожнее, - предупредил лейтенант, - здесь чинят дорогу!..
Русские военнопленные копались у обочин шоссе, засыпая выбоины и сравнивая бугры. Возле костра грелись трое егерей-автоматчиков. Теппо Ориккайнен медленно повел машину вдоль ряда измученных людей, как бы невзначай выкинул в окно только что закуренную сигарету.
- Напрасно, - заметил Суттинен. - Москалей жалеть ни к чему. От них в мире только одни неприятности.
- У меня, - не сразу отозвался капрал, - двоюродный брат в плену у них. Может, вот так же...
Он замолчал и до самого Петсамо не проронил больше ни единого слова. Его могучие руки, красные от холода, с большими, почти квадратными ногтями, все время лежали на руле перед глазами лейтенанта, и Суттинен почти любовался ими: ведь после войны эти руки снова будут валить сосновые деревья на его лесных вырубках "Вяррио".
После прорыва блокады под Ленинградом финны окончательно разочаровались в могуществе Германии, а немцы, почуяв недостаток доверия к своим особам, стали более настороженно относиться к "курносым", как они называли финнов. И теперь курносые солдаты мечтали об одном - как бы получше выпутаться из этой дурацкой войны, а немцы, наоборот, прилагали все старания к тому, чтобы не выпустить "страну Суоми" из лагеря своих "братьев по оружию".
Но в печать уже просочились первые, еще неуверенные слухи о "петиции 34-х" крупных магнатов Финляндии, которые обратились к правительству с предложением начать переговоры с Москвой. "С возвратом мира, - заявлял один из них, некий Хейкки Хухтамякки, - и условий мирного времени необходимо восстановить наши старые культурные и экономические связи с Советским Союзом, которые должны рассматриваться не как случайность, вызванная специальными условиями, а как естественная необходимость. Эти связи должны быть поставлены на настоящую и прочную основу..." Итак, сепаратный мир вот к чему стремилась сейчас истомленная войной Финляндия, и честный патриот Паасикиви, невзирая на свой почтенный возраст, мужественно возглавил эту борьбу за мир.
Но немцы уже пронюхали кое-что об этих мирных намерениях и решили ответить страшным контрударом. В этот тяжкий для финского народа период, когда вся страна бредила мечтою о мире, Риббентроп выдвинул для Финляндии программу нового военно-экономического содружества. И на фронте стали уже поговаривать, что Рюти и Таннер эту программу приняли. "В эти трудные дни, - сказал Таннер, - будет испытана немецко-финская дружба, и никаких разговоров о сепаратном мире быть не может!"