Приступ нервного удушья сдавил Катерине Марковне горло, и она тяжело опустилась на кровать.
Трубка, отхрипев свое, молча лежала на аппарате. Крамаренко снял с нее дрожащую руку и перевел взгляд на жену.
— Что с тобой, Катря?
— Иди, — выдавила она с болью. — Еще успеешь на последнюю электричку… на 0.45.
— Поездом долго. Придется в такси. Тебе не лучше?
Крамаренко ушел, а Катерина Марковна осталась одна с Зоей.
— Что там у папы?
— Не стой босая, простудишься.
Катерина Марковна бросила дочке свои тапки. Удушье немного отпустило, и теперь она думала только о том, как бы успокоить Зою. Бедняга почему-то болезненно переносила вторую беременность. Куда тяжелее, чем первую. Неужели и у нее будет двойня? Когда Катерина Марковна носила Бориса и Зою, думали, не выдержит, так было ей тяжело.
— Я ведь слыхала… Какая-то авария? — добивалась Зоя ответа.
— У отца большое несчастье, — сказала Катерина Марковна, все еще слыша зловещее «сторожа завалило… умирает в больнице». — Не тот цемент ему дали, вот и получилась авария.
— Бедный папка! — помрачнела Зоя. — Теперь на него свалят.
— Разве в этом вся беда? Человек погибает… Сторож. А отец не виноват. Он предупреждал, да к нему не прислушались.
— Бюрократы поганые! — разрыдалась Зоя. — Всегда подводят честных людей. Я бы их всех своими руками, паразитов… — И, посмотрев в темное окно, повторила: — Бедный папочка. Скорей бы ему на пенсию.
— Еще не скоро. Да извелся бы дома от скуки.
— Пусть внуков забавляет… Внуков ему хватит… Пора бы уже и Борисовой Ирме… — И осеклась на полуслове. Проговорилась все-таки.
Вот почему Катерина Марковна избегает в последнее время оставаться наедине с кем-нибудь из детей. Но рано или поздно разговор о Боре должен был возникнуть! Нет его фотографии на туалетном столике — все равно все словно видят его. Не слышно его голоса в телефоне — все равно все слышат. Чтоб не злить отца, никто не говорит о Боре, но никто и не забывает о нем.
— Ма, можно я возле тебя полежу, — вдруг попросила Зоя, — немно-о-ожко, хоть полчасика?
«Чудна́я! — думает Катерина Марковна. — Второй раз матерью собирается стать, а как маленькая. Все дети у меня ласковые, разве что Женечка немножко бука, да и то на людях. А со своими — телятко».
— Мама, я давно хотела спросить, — придвигается Зоя к Катерине Марковне, как только они улеглись. — Никто ничего не говорит… Как это они поссорились? Что Борис сказал такого?
Катерина Марковна долго не отвечает. Трудно признаться в том, что в их семье неизгладимая трещина. Неужели неизгладимая? Как объяснить это Зое? Ведь Зоя уверена, что правда на земле — это прежде всего правда в их семье.
Кто, как не Катерина Марковна, внушила детям с материнским молоком эту уверенность, и разве она не права? Не будет веры в семью — не будет и самой семьи. А если потеряет человек гнездо, то не будет у него и той крошечной беззащитной теплинки, которую суждено матерям беречь, как слабый огонек от ветра в степи.
Женя… Стасик… Зоя… Борис… Мало того, что когда-то это были бессловесные существа, которых она родила на свет, но это еще и мозоли на ее шершавых руках, начистивших горы картошки. И синие жилы на натруженных ногах, выстоявших в трудное время в очередях за молоком и за хлебом. Это еще и боль в сердце, которое перемучилось их ветрянками и коклюшами, передрожало за их двойки и влюбленности. Труд, никем не учтенный труд. И единственная награда за него — даже не благодарность детей — хотя бы капелька уверенности, что был он не напрасным!
Скорей бы возвращался Борис. Должен ведь он объяснить. И тогда все успокоится и окажется, что совсем не так страшно то, что случилось, что можно им помириться…
— Нервные оба, издерганные, — говорит она Зое, — у обоих, сама рассуди, какая работа! Подождем. Отойдут, успокоятся… — И легонько толкнула Зою в плечо: — А ну, марш к себе! А то еще проснется Захар да и начнет жену искать, не убежала ли на свидание.
— Он такого не подумает, мама, — счастливо усмехнулась Зоя, поднимаясь с постели. — Он мне, знаешь, как верит? Это хорошо, когда верят друг другу… Правда же, мама? — И, словно отвечая на какие-то свои тайные мысли, добавила: — Если не верить, так и жить, пожалуй, не стоит.
XII
Каждый раз, когда Виталий подходил к дому, где украдкой встречался с Тоней, ему становилось стыдно. Все встречные словно смотрели на него с укором — будто знали, что вот он идет в чужой дом, к чужой жене. И всегда он давал себе слово: иду в последний раз. И всегда, жалея Тоню, откладывал разрыв.