Нет, это были не боги. Наоборот, он еще раз убедился: те, кому завидовал и чьей благосклонности так добивался, были сделаны из одного с ним теста. Институтские коллеги Крамаренко или товарищи по работе, отличавшиеся от него глубокими знаниями и талантом, хоть и будили в нем зависть, но были недосягаемы. А эти так долго не допускавшие Крамаренко в свой узкий круг и наконец открывшие дверь отличались лишь немногими преимуществами — он легко мог достигнуть их при благоприятных условиях.
Крамаренко пил на вечеринке коньяк вместо привычной водки. Заедал его лимоном в сахаре, хоть терпеть не мог на закуску сладкого. Слушал магнитофон с каким-то модным «вуги» и, скучая, думал: «Пора бы затянуть песню». И все время представлял себя на месте Богданчика. Он припоминал свои деловые встречи с управляющим, внимательно изучал его самодовольное розовое лицо, прислушивался к шуткам и не заметил в нем ни таланта, ни остроумия, ничего такого, чем тот мог бы похвалиться перед Крамаренко. Разве только глаза у Богданчика были похолоднее, голос потверже, да еще одно: в каждой черте лица, в каждом движении чувствовалась долголетняя привычка быть в центре внимания и приказывать.
«Но ведь это дело наживное, — утешал себя Крамаренко, — для того чтобы «держать фасон», не надо ни знаний, ни труда, а только изворотливость и счастливый случай! Первый прыжок сделан, и если дальше так пойдет…» Единственное, что было непонятно, почему вдруг его вспомнили и позвали на вечеринку?
Вскоре все объяснилось. На строительство элеватора, за который отвечал Крамаренко, прибыл цемент сомнительного качества. Его привезли на машинах, навалом, тогда как цемент высокой марки полагалось возить в бумажных мешках. Работа захромала, бетонщики ругались, и Крамаренко потребовал лабораторного анализа. В тресте молчали.
Тогда он написал на имя управляющего докладную записку, уверенный, что его похвалят за бдительность. Богданчик вызвал Крамаренко к себе, помахал перед его носом запиской и отчеканил: «Благодарю. Но цемент уже исследован. Дело в том, что тара была в аварийном состоянии и цемент пришлось выгружать из вагонов лопатами. Надеюсь, вы не станете поддерживать на строительстве безосновательных толков. Даже больше: сумеете бороться с этими толками. Ваши «гаврики» всегда на что-нибудь жалуются. Лучше бы они поменьше воровали цемента». (Богданчик на каждом шагу повторял, что все рабочие на стройке жулье.) И добавил, неожиданно-перейдя на ты: «Пойми, что это и в т в о и х интересах, старик…» (Богданчик всех, к кому он был расположен, вне зависимости от возраста называл «стариками».)
Крамаренко обрадовался и испугался. С одной стороны, Богданчик с ним на «ты». С другой, его, Крамаренко, руками творится преступление, а он должен молчать. Случалось, конечно, клали и худшую марку цемента и беду проносило, но ведь раз на раз не приходится! Он приказал изменить состав бетона, сделать его «пожирнее», и все равно не мог спать спокойно.
Тогда-то и пошел к Борису. Ну тот и посоветовал. Научил отца, как жить на свете. Прочитал мораль по всем правилам. Молодой, щенок, а зубастый. Еще и жалеют его в семье. Как же! В родной дом не пускают. Обидели. А ведь если кто и обижен судьбой, так это он, Крамаренко. Никогда ему по-настоящему не везло. Даже с Катрей. Вот соседи завидуют: не то что ссоры, размолвки между ними никто не слыхал.
Со стороны поглядеть — тишь да гладь, душа в душу живут. А что в тех душах запрятано, подумал ли кто? Любит она мужа? Любила когда-нибудь? Получил ли он, взяв ее в жены, то, о чем так мечтал: возвысился ли после брака в ее глазах? Или, может, на одной лишь унылой привычке да на Катриной благодарности держится их безоблачное, но и безрадостное супружество…
Сколько на Заставе было женихов, столько нашлось бы влюбленных в дочку сапожника, в Катрю Одудько, работавшую на автобусе кондукторшей. Тихая, ласковая, красивая необычной, диковатой красотой, она была признанной королевой этих мест. Никому из самых отчаянных сердцеедов и в голову не пришло бы прижать ее в углу, поцеловать во время танцев, сморозить что-нибудь двусмысленное. И о женитьбе на ней никто серьезно не думал: каждый считал, что Катря слишком для него хороша. Но все гордились тем, что это их, заставская, красавица. Если ребята с Заиковки пробовали увязаться за нею на Заставу, там такое начиналось побоище, что милиция не могла разнять до утра.