Да, мы уже знали, что между нами — любовь, ведь уже случилось так однажды, что я поцеловал тебя, это было зимним вечером, в дальнем углу темного и пустого сквера, под голыми холодными тополями. И сразу, взявшись за руки, мы почему-то бросились бежать оттуда — поближе к нашим домам, к нашим привычным улицам… Чаще всего, вспоминая нас, я, кроме окон, вспоминаю еще эти вечерние, тихие, безлюдные, заваленные сугробами пресненские улочки, холодный и тусклый блеск фонарей, и теплое, уютное свечение разноцветных зашторенных окошек, и наши с тобой единственные следы на свежем снегу, успевавшие исчезнуть, пока мы совершали круг… А в воскресные дни, боясь, как бы не встретить кого из знакомых, мы уходили подальше от наших домовое самую глубину маленьких переулков, сворачивали иногда в ограду Ваганьковского кладбища, бродили по его аллеям, и мало что говорил нам окружавший нас, отживший, отстрадавший, отлюбивший свое мир… Но помню, как однажды остановились мы перед огромною фамильною плитой, и столько было на ней имен, дат, мелькали такие обычные, близкие нам с детства слова: отец, мама, бабушка, дедушка, брат, сестра… и еще другие слова — страшной утраты, вечного отныне горя, любви и памяти, и, видно, какое-то бессознательное одинаковое чувство охватило нас, мы разом обернулись и крепко и горячо обнялись, приникли друг к другу, словно желая удержать, защитить один другого и самому защититься от чего-то навеки. И вдруг услышали высокий негодующий голос: «Как вам не совестно!» Неподалеку, привстав со скамеечки, глядела на нас из-за могильной ограды худая, поблекшая, не старая еще женщина, глядела не укоризненно, но со злобой, чуть ли не с ненавистью, и повторяла: «Бессовестные! Бессовестные!» И снова нам пришлось убегать, теперь не от нас, не от нашего поцелуя, а от ее враждебных, обличающих глаз, и когда мы остановились, то сначала робко и нерешительно взглянули друг на друга, а потом так же нерешительно улыбнулись…
…Но мы все-таки расстались — это случилось за несколько месяцев до окончания школы, — расстались как-то неожиданно для самих себя, без видимой причины, без ссоры, без мучения, и удивительно: в школе мы с вежливыми и спокойными лицами здоровались друг с другом, а вот наших, окон я совершенно не помню в то время — как будто бы их и не было… Зато помню, что сам я тогда сосредоточился на том, что мы в наших школьных сочинениях высокопарно именовали «напряженной духовной жизнью», «нравственными исканиями», я стремился к уединению, вечерами допоздна сидел над книгами, завел что-то вроде дневника и тотчас после выпускных экзаменов собрался в Сибирь — почему-то полагал я, что именно в Сибири откроется мне окончательная «истина о жизни»… Еще помню, как я вышел из дому, таща свой рюкзак и большой чемодан с книгами, и, проходя мимо вашего дома, не удержался, взглянул на твое окно, заметил тебя и, несмотря на всю серьезность и даже некий трагизм моих тогдашних чувствований, ощутил детское и глупое удовлетворение оттого, что ты видишь, как я уезжаю, и видишь, что надолго, и еще не знаешь куда, но уж скоро, наверное, узнаешь…