Полицмейстер Тужилин, считая меры подходящими, не преминул, однако, заметить:
— Боюсь, Герман Густавович, что и эти предосторожности окажутся недостаточными. Состав томской полиции крайне мал, при всей нашей усердности мы не в силах всего объять…
— Это не отговорка! — рассердился губернатор. — Дозоры, как вам было уже сказано, будут усилены нижними военными чинами. Обходы следует сделать двухсменными. Что еще?
Тужилин возражал:
— Герман Густавович, поймите: Томск большой город, около восьми верст в длину да три с лишком в ширину; одна только главная улица до шести верст, а на улице этой всего три будки. А по всему городу шестнадцать. Посудите сами, могут ли даже и при двухсменном дежурстве усмотреть за всем городом, да еще в ночную пору, тридцать или шестьдесят дозорных? Прошу вас, Герман Густавович, уведомите на этот счет генерал-губернатора: город растет, а полицейский состав не меняется…
Полицмейстер Тужилин как в воду глядел, высказав свои опасения относительно эффективности даже и удвоенного наряда: следующей же ночью, теперь уже на других улицах Томска, появились новые прокламации, написанные буквами, «подражающими печатным», того же содержания: «Пора нам собраться с силами и свергнуть ненавистное иго Романовых…»
Мороз припек в ту ночь еще больше. Такие холода и в Сибири не всякую зиму случаются. Семь полицейских-будочников во время ночного обхода сильно обморозились, двое из них были отправлены даже в лазарет.
Рано утром, когда в комнате стоял еще синий полумрак и тускло поблескивали причудливой росписью окна, Катя открыла глаза и некоторое время не могла понять, где она и что с нею — как будто сон все еще продолжался, но уже не было той сладостной, волнующей радости, которую она только что пережила, встретившись с Николаем Михайловичем… Они были вместе, и он держал Катю за руки. Потом стал уходить, удаляться, повторяя одно и то же: «Мне плохо без тебя… мне плохо, но иначе нельзя. Так надо».
— Господи! — прошептала Катя, вглядываясь в синий утренний полумрак. — Неужто и ему являюсь я в снах, бываю с ним? Нет, я непременно должна поехать в Омск и повидать его, добиться встречи… Непременно должна поехать!» — решила Катя и с этой мыслью поднялась, прошла к туалетному столику, долго и внимательно разглядывая в зеркале свое лицо, плечи, с глянцевито-гладкою кожей, всю себя с головы до ног, испытывая при этом чувство непонятного страха, почти отчаяния перед той неизбежностью, которая подстерегала их — Катю и Николая Михайловича. Нет, она должна поехать… и сделать все возможное, чтобы помочь ему, выручить, спасти. Но как она это может сделать?..
«А может, их скоро освободят? — подумала Катя, поспешно одеваясь, слыша за дверью, в гостиной, голоса брата и матери. Право же, почему их держат? Вон и без них в городе что творится? По всем улицам прокламаций понавесили… Сама видела».
Катя вошла в гостиную. Елена Егоровна ласково кивнула ей, а Глеб, что-то буркнув, наклонил голову, словно чем-то был недоволен. Катя заметила, что одна щека у него сильно покраснела. Оказалось, возвращаясь домой по морозу, он ее ознобил.
— Больно? — спросила Катя, наблюдая, как мать осторожно смазывает обмороженную щеку брата гусиным салом. Глеб, искоса посмотрев на сестру, угрюмо ответил:
— Ничего, до свадьбы заживет.
Пришел отец, весело потирая руки, сказал:
— Ну и стужа, дух перехватывает. А по городу опять, говорят, листовки порасклеены… — сказал и задержал долгий взгляд на сыне. Глеб повернулся и молча вышел. — Что это с ним? — удивленно спросил Фортунат Петрович. И Катю словно кто изнутри подтолкнул: что-то с Глебом происходило непонятное, загадочное. Таким она брата никогда не видела. Кате захотелось поговорить с ним, и она, поколебавшись, постучала в его комнату. Молчанье. Катя постояла, прислушиваясь, постучала еще, потом осторожно приоткрыла дверь… Глеб сидел за столом, облокотившись, подпирая кулаками подбородок, и щека его, обмороженная и смазанная гусиным салом, багрово поблескивала. Он слегка повернул голову и строго посмотрел на сестру:
— Чего тебе?
Катя улыбнулась.
— Как ты разговариваешь с девушкой? Непочтительно.
— Ну, что тебе? — повторил он помягче, не меняя позы.
— Можно с тобой поговорить?
— О чем? Нельзя разговор отложить до другого раза?
— Нельзя.
Катя села на стул, глядя на брата.
— Послушай, Глеб, ты мне веришь? Нет, иначе: ты мне доверяешь?
Он слегка смутился, не ожидал столь прямого вопроса от сестры, пожал плечами: