— Держите, держите! Убийца… Он хочет стрелять в великого князя. Держите!..
Какой-то мужчина, кричавший во весь голос, схватил за руки человека лет тридцати, страшно перепуганного, бледного, не оказавшего при этом ни малейшего сопротивления. Подоспевшая полиция мигом обыскала его и нашла в кармане пистолет. Обоих увели. Потом выяснилось: пистолет не был заряжен. Оказалось, задержавший предполагаемого убийцу некий мещанин Зобнин, как сам он позже признался, умышленно разыграл эту сцену, дабы прослыть спасителем великого князя… О том же, что в кармане «убийцы» имеется оружие, он знал заранее, поскольку находился в дружеских отношениях с этим человеком и видел перед тем у него пистолет. Инцидент был исчерпан. Великий князь по этому поводу сказал:
— Хорошо, когда покушения совершаются незаряженными пистолетами…
Великий князь пробыл в Томске четыре дня. Он принял участие в охоте, посетил воинский госпиталь, казармы, острог, детский приют, мужскую и женскую гимназии… Князь был молод, любезен, и Катя Корчуганова, увидев его, подумала, что было бы, наверное, уместно подойти к нему и рассказать о судьбе Ядринцева и его друзей, вот уже три года томившихся в Омской тюрьме, попросить защиты, снисхождения… Но подойти к нему было трудно. Катю сжимали со всех сторон — рукой пошевелить невозможно, сдвинуться с места нет сил. Да и пробыл в гимназии великий князь недолго. Он что-то говорил, но что говорил, какие слова, Катя не слышала, не разобрала, думая лишь об одном: «Господи, да ведь он может, может освободить Ядринцева. Надо только объяснить ему, попросить…»
Показалось, что великий князь, обернувшись, многозначительно посмотрел на нее, может быть выделив из общей массы, уловив в глазах ее немой вопрос, и Кате почудилось, что он смотрит на нее тоже вопросительно… Она рванулась изо всех сил, больно ударившись о чье-то костлявое плечо, не обращая внимания на боль, во что бы то ни стало пытаясь пробиться к великому князю, но он в это время двинулся к выходу, сопровождаемый многочисленной свитою. Катю оттеснили к стене, прижали так, что в глазах потемнело. И она поняла, поняла, поняла, что из ее затеи ничего не выйдет! И не могла сдержать слез. Никто не обратил внимания на ее слезы, потому что плакала не она одна — слезы восторга и умиления блестели на глазах у многих… Никто не замечал Катю. И она никого не видела, не замечала. И незаметно для самой себя оказалась на улице. Шла, точно слепая, не зная куда, зачем и почему, думая лишь об одном, об одном: «Господи, я ведь могла помочь Ядринцеву… Могла, но не сумела. И никогда себе не прощу этого. Никогда!»
17
После коротких спорых дождей все вокруг становилось свежо, чисто, буйно зеленели березы под окнами кордегардии и во дворе острога; пахло травой, которая росла всюду, даже в расщелинах старой крепостной стены, пробиваясь сквозь камни. Иртыш в солнечные дни поблескивал серебром, а в пасмурные отливал сталью. Ядринцев смотрел на реку и думал: «Сколько воды утекло за это время! А мы все ждем и ждем… Три года ждали. Сколько еще нужно ждать?»
И откуда только силы берутся! Хотя, по правде сказать, не у всех достало сил, иные не выдержали: вон от Щукина прежнего лишь тень осталась… Бедный Щукин сам не свой, весь погружен в себя: «Если ты сын божий, сойди с креста…» Зато Шашков ходил с высоко поднятой головой, держался мужественно. И на допросах вел себя вызывающе, дерзко. Его спрашивали:
— Скажите, чего желали вы добиться своими противозаконными действиями для Сибири?
Он отвечал:
— Настоящей законности.
Ему говорили:
— Но это не ваше дело устанавливать законы. Кто вас просил думать и решать за все общество?
Он смеялся, тонкое красивое лицо его бледнело:
— Общество? Но что такое общество? Объясните мне, господа следователи. Разве те, кто утверждает лживые законы, есть общество?..
Его содержали на гауптвахте; реже, чем других, выводили на прогулку. И то лишь на платформу. Он размеренно вышагивал, надвинув на глаза широкополую шляпу, в длинном арестантском пальто из грубого серого сукна… Потом, когда следствие закончилось, и его перевели в общую камеру, жить стало полегче. И Шашков, как и Потанин, погрузился в изучение архивных материалов; кроме того, он изучал французский, немецкий и английский языки. Ядринцев, смеясь, подтрунивал:
— Скажи, Серафим, а на каком языке ты с жандармами изъясняешься?
Он отвечал серьезно:
— На тарабарском. Они и русского-то языка как следует не понимают.