Партия подобралась пестрая, разношерстная — тут и карманники, и конокрады, и «беспашпортники», и какой-то мальчик лет четырнадцати, работавший учеником у костромского красильщика, но заболевший, выкинутый на улицу и оставшийся без вида, и крепкотелая, мужицкого сложения зырянка, ходившая на заработки да просрочившая, как и многие из шедших тут, паспорт, за что и была задержана полицией, и какая-то разбитная молодайка, строившая глазки солдатам, и какой-то отчаянный парнюга, в старом суконном пальто явно с чужого плеча, в коротких, должно быть, тоже позаимствованных у кого-то портах, босиком, и в наручниках, которые он, скорее из баловства, стращая и подзадоривая конвойных, то и дело пытался сорвать, громко выкрикивая:
— А ну-к, сымитя! Надоели они мне… А не то сам сброшу… тады хужее будет. Не погляжу, что с ружьями…
Шел еще какой-то поп-расстрига, еще какой-то бывший бурлак, еще какой-то парень, служивший у пермского богача в маркерах, не поладивший с хозяином и «шваркнувший» однажды его, как сам он рассказывал, биллиардным шаром по голове… Парень этот был весельчак, балагур и песенник. И никогда не терял присутствия духа. Случалось, так уставали, что дальше идти невмоготу — ложись и умирай. И тут он, этот парень, подавал голос:
— Господа часовые, — подмигивал солдатам, — а не гаркнуть ли нам песняка?
И гаркал так, что в ушах отдавалось.
И откуда только силы брались! Люди веселели. Кто-то уже притопывал, присвистывал. Два молодых солдата, конвойные, не выдержав, передали ружья не глядя кому, одно оказалось в руках Ядринцева, и пустились в в пляс, выделывая такие коленца, залюбуешься. И уже все смешалось — не разберешь, где конвойные, а где конвоируемые. Забыли на минуту обо всем на свете, будто и не партия ссыльных, а просто подгулявшая, развеселая компания.
Потом, когда молодой солдат, спохватившись (не по службе вышло), поспешно взял из рук Ядринцева ружье и партия двинулась дальше, взбодренные люди еще долго шли под впечатлением этой песни и пляски, надеясь и веря в душе, что не все песни спеты… Не все! И шли, упорно к этой своей еще не спетой песне. И «обновляющаяся» Россия, как иронически заметил Серафим, представала перед ними во всем своем блеске. Бросались в глаза в маленьких пыльных городках золоченые вывески земских управ — дескать, вот вам результаты государевой реформы! Чего еще? Может, и впрямь что-то меняется к лучшему, а они отстали за эти годы, находясь в заключении, не понимают и не улавливают всех государственных перспектив. Разве не дают о себе знать новые, земские порядки? Дают да еще как: вот промчался навстречу экипаж — дамы в шиньонах, одеты по последней моде, слышны обрывки французской речи; а вот на дороге валяется спичечная коробка с яркой этикеткой: «Лондон. Пикадилли».
— Подумать только… Спички с Пикадилли! А вокруг такая грязь, нищета.
Ядринцев записывал свои наблюдения, мысли. Думал: «Какая огромная Россия и как в ней неустроенно».
Вот уже сколько идут по ней, а деревни все те же бедные, как бы придавленные, с черными, словно курные бани, избенками, и мужики, округляя глаза, когда с ними заговаривают, одно и то же твердят: «Земство? Не могем знать».
Ночью Ядринцев долго не мог сомкнуть глаз. Было душно в сарае, где они спали вповалку, мысли всякие лезли в голову, мучительно снилось потом какое-то земство с золоченой вывеской, какой-то мужичонка, перепуганный насмерть: «Земство? Не могем знать»! дамы в шиньонах, чиновники в черных фраках, коробка из-под спичек «Пикадилли». И снова тесный, вонючий сарай.
Утром чуть свет двинулись дальше. Когда же конец этому пути? Разбитной парень «гаркнул» было свою неизменную: «Э-эх ты, чернобровая моя…» Но что-то на этот раз не заладилось, не поддержал его никто. Шли молча. Версты через три повстречалась другая партия. Разминулись, перебрасываясь шутками, подковырками.
— Откуда, братцы?
— Из Сибири.
— Да ну? Вот счастливчики. А мы — в Сибирь. Эх!
Тяжелая пыль долго висела на дороге. Иногда случались казусы, вносившие в однообразную этапную жизнь некое оживление. Однажды на поверке полуграмотный унтер-офицер, держа перед глазами список, делал обычную перекличку, выясняя попутно, что у кого есть из казенной одежды — и, как обычно, путал фамилии: