А тут еще ко всему прочему прибавилось журнальных забот: редактор «Дела» Благосветлов оставался верен себе — и в каждую статью непременно вносил какую-нибудь несусветную отсебятину. Заметишь это, когда получишь готовый номер, когда поправить уже ничего нельзя. Вот и размахивай кулаками после драки!.. И деньги не шлют — ни «Дело», ни «Азиатский вестник», в первом номере которого напечатаны рассказ Ядринцева «На чужой стороне» и статья Шашкова «Иркутский погром»… Можно было бы только радоваться, если бы не «ложка дегтя» — отсутствие денег. Привыкнуть к этому нельзя. Безденежье становится унизительным, потому что мешает работать. «Один выход, — насмешливо думает Ядринцев, — жениться, как вон Серафим. Надо бы зайти к нему, попроведать…» Вот ведь метаморфоза: раньше, когда Серафим жил один в своей холостяцкой квартире, Ядринцев мог без раздумий явиться к нему в любое время дня и ночи, а теперь… Теперь не всякий раз удобно. Но все же решился и пошел — хотелось отвести душу.
Серафим встретил приветливо, обрадовался его приходу, выговаривал:
— А я думал, ты забыл дорогу к нам, третий день не показываешься. Собирался зайти к тебе. Ничего не случилось?
Ядринцев дернул плечом, словно стряхивал с себя что-то цепкое, невидимое, и губы его покривились в брезгливой усмешке — верный признак дурного настроения…
— Что может у нас тут случиться… — неопределенно махнул рукой. — Как семейные дела?
— Идут. Но что с тобой? Выглядишь ты, прямо сказать, не очень… Не захворал?
— Выгляжу я, как и положено выглядеть ссыльнопоселенцу, пытающемуся собственным горбом пробить себе дорогу в будущее… — с тою же брезгливой усмешкой ответил Ядринцев. И вдруг взорвался. — Как еще можно выглядеть? Благос без ножа режет. «Азиаты» молчат, как воды в рот набрав. Нет, скажи, откуда эти инквизиторские приемы?..
Шашков взял друга за руку, мягко сказал:
— Успокойся. Все образуется. Вот увидишь. Хочешь чаю?
— Благодарю. Но мне бы сейчас впору не чаи распивать, а «горькую» вместе с нашим Карабусом…
— А что… опять Ушаров запил?
Ядринцев прошел к столу, заваленному книгами, журналами, исписанными листами, от которых повеяло теплом человеческих рук. И, глядя на эти небрежно, беспорядочно лежащие на столе листы, постепенно успокаивался, приходил в себя.
— Работаешь?
— Вот пишу… — застенчиво и мягко улыбался Шашков, проводя растопыренными пальцами по листам. — Вот работаю. Индийским вопросом занимаюсь. Хочу сопоставить… А ты напрасно так близко к сердцу принимаешь безобидные приписки Благосветлова. Вон у меня целую главу в «Азиатском вестнике» вырезали… Что делать? Слава богу, хоть печатают.
— Конечно, в нашем-то положении лучшего ждать не приходится. Но ведь мера какая-то должна быть. — Он усмехнулся. — Ну, ты, положим, смутил целомудренного цензора горькой правдой о положении русской женщины… Небось он и слова-то этого — эмансипация — слыхом не слыхивал. Вот и решил на всякий случай убрать. Это понятно. А мне вон Благос концовку прилепил, судя по которой, я сижу вечером у горящей лучины и читаю в подлиннике Байрона… А я, как ты знаешь, и двух слов по-английски не свяжу. Зачем все это? Будь я сам в Петербурге, разве допустил бы так обращаться с моими статьями!..
— Ну, полно, несправедлив ты к Благосветлову, — мягко возразил Шашков. — Григорий Евлампиевич делает это из благих побуждений. Тут и моя вина есть: когда рекомендовал тебя, написал, что хорошо владеешь французским, изучаешь другие языки…
— Да ты тут при чем? Ладно, оставим этот разговор. Бог с ним, изучу я английский… Ну, а что же «азиаты» молчат? Или господин Пашино тоже из благих намерений задерживает наш гонорарий?
— Петр Иванович прислал письмо. Вчера я получил, — сказал Серафим. — Пишет, что отметили выход первого номера. Пили, говорит, за наше здоровье.
Ядринцев покачал головой, усмехаясь:
— Надо же, пьют за наше здоровье… — Вскинул голову, глянул на Шашкова. — А может, вернее-то: за наш счет? Ну, спасибо, спасибо! Будешь ответ писать, скажи, чтобы впредь, когда будут пить за наше здоровье, пусть высылают нам хотя бы на закуску…
Когда уходил, Серафим тронул его за руку и мягко, почти просительно сказал:
— Может, возьмешь немного денег? У меня сейчас есть. — Вдруг порывисто обнял за плечи, притянул к себе. — Да перестань, перестань хмуриться. Все будет хорошо.
— Будем надеяться…
Ядринцев шел по улице, распахнув пальто, заложив руки в карманы, щурясь от яркого солнца. Теплынь. Снег блестит, искрится, а у него на душе — мрак. Что с ним происходит? Так ли уж все плохо? Его печатают. Книгу о каторжной общине обещают издать. Чего еще? И до весны вот дожили… На этой мысли он точно споткнулся, шумно и глубоко вздохнул, от свежего хмельного воздуха слегка кружилась голова. И вдруг понял, догадался: потому и худо ему, что весной, как никогда, испытывает он тягостное положение невольника, острое желание вырваться отсюда, уехать, на крыльях улететь… Желание и невозможность — болью отзываются в душе.