— Да, да, — сказал Ядринцев. — Вот вы, Петр Селиваныч, тоже ведь крестьянин…
— А кто ж я, по-вашему? Всю жизнь на земле.
— И Филя Кривой тоже крестьянин… Есть разница между вами?
— Вы меня с Филей Кривым не равняйте, — как бы даже обиделся, хмуро глянул Петр Селиваныч.
— Хорошо. Вас и Филю я взял — как две крайности. Но ведь немало еще и таких, которые стоят между вами — одни к вам поближе, другие к Филе. Последних, я думаю, побольше… Сложились ненормальные экономические отношения.
— В чем же вы усматриваете эту ненормальность?
— Тут причин, Петр Селиваныч, много, но одна из них, полагаю, немаловажная, заключается в кабальной зависимости бедных, беднейших и вовсе неимущих, как Филя Кривой, крестьян от деревенских монополистов, которые захватили лучшую и большую часть земель, пользуются для ее обработки дешевой, а иногда и вовсе дармовой силой тех же бедных, беднейших и неимущих крестьян, что, в сущности, является неприкрытым мироедством… — Ядринцев говорил быстро, жестко, не особенно заботясь о выборе слов, а может, как раз и выбирая слова похлеще, поточнее, иначе-то правду и не скажешь, а ему хотелось сказать эту правду и увидеть, понять, как отнесется к ней Петр Селиваныч Корчуганов, у которого была, конечно, своя правда, отличная от этой, и ею он дорожил не меньше, чем инкрустированной своей тростью, с которой он точно сросся, потерять ее — все равно, что утратить часть себя. — Мироедство, — продолжал Ядринцев, — произрастает, как я уже говорил, на почве обесцененного, дармового труда бедняков, которые работают иногда за кусок хлеба. Как этому положить конец?
Петр Селиваныч смотрел зорко, и в живых острых глазах его тлела насмешка.
— Вы ко мне за советом? — не без иронии спросил. — А выходит интересно: я выручаю, даю наперед хлеб, деньги, и я же — мироед? Интересно выходит!..
— Вот этот ваш кредит, Петр Селиваныч, и оборачивается кабалой.
— А я никого не неволю — сами идут ко мне, просят.
— Вы помогаете, а они жалуются, — вставил молчавший все это время, истуканом стоявший за спиной Корчуганова Иван Агапыч Селезнев и со сдержанной яростью добавил: — Ну, я этих жалобщиков!..
— Что же вы с ними сделаете? — спросил Ядринцев. — Собаками затравите?
Селезнев побледнел, потом лицо его медленно стало багроветь, скулы шевельнулись, точно их свело, и он молча, тяжело отвел взгляд в сторону.
Петр Селиваныч усмехнулся.
— А что же вы, интересуюсь, делать собираетесь, чтобы спасти голодранцев, навроде Фили Кривого?..
— Думаю, — помедлив сказал Ядринцев, — для начала стоило бы парализовать частные кредиты, кабалу кулацкую…
— А потом?
— А потом создать сельские банки, кредиты для крестьянских нужд. И строго контролировать отношения нанимателя со своим рабочим…
— Пустое, — насмешливо и спокойно возразил Петр Селиваныч. — Пустое политиканство. А политикой, как известно, сыт не будешь. Слова-то всякие да рассужденья умные хороши на сытый желудок. А моя пшеничка державу кормит…
— Вот пшеничка, Петр Селиваныч, и есть — ваша политика. А говорите, политикой не занимаетесь!
— Ну что ж, — согласился охотно Петр Селиваныч, — коли так, значит, моя политика верная. Поскольку она кормит!.. — повеселел он и оживился. — Вот и нам на голодный-то желудок не след вести разговор. Иван! — не оборачиваясь и не глядя на своего главноуправляющего, приказал: — Вели-ка обед собирать. А то человек с дороги…
— Нет, нет, — сказал Ядринцев, — не беспокойтесь. Я сыт. Спасибо. Только что обедал.
— Где ж это вы успели отобедать? — усомнился Петр Селиваныч.
— Филипп Иваныч угощал.
— Филя Кривой? — прищурился Петр Селиваныч, и массивная многоцветная трость дернулась в его руке. — Вон как! И чем же, интересуюсь, потчевал вас Филя, какими заморскими кушаньями?
— Хлебом.
— Ну-у, известное дело, — протянул Петр Селиваныч, и при этом рыхлое, как бы расползавшееся его тело конвульсивно, толчками содрогалось от беззвучного, внутреннего смеха, — известное дело, у него же калачи на березах растут, у Фили-то Кривого.
— Так ведь и у вас, Петр Селиваныч, калачи тоже не на березах растут.
— Верно, — враз построжел, нахмурился, зорко смотрел из-под лохматых седых бровей. — Верно, и у меня не на березах. Зато моему хлебу нет цены.
— Всякому хлебу есть цена. И вашему, Петр Селиваныч, тоже.
— И как же вы оцениваете мой хлеб?
— Дорог. Слишком дорого достается он… мужикам чистореченским, крестьянам, о которых у нас с вами разговора, к сожалению, не получилось. Думаю, и не получится.