Он знал, что вернется еще в Сибирь, непременно вернется, и все же расставание с родиной, как никогда, было грустным. Чувство вины перед нею не покидало, мучило его, вины и обиды — будто не по своей воле он уезжал, а был силою оторван, выдворен, как случилось уже однажды, много лет назад…
Петербург встретил холодом. Промозглый ветер дул с Финского залива. Пасмурное небо — точно провисшая под тяжестью свинцово-серых туч крыша над головой, которая вот-вот рухнет, не выдержав собственной тяжести…
Но Ядринцев не замечал этой отвратительной погоды. Потому и не замечал, что была еще другая, по его мнению, погода, которую делают сами люди… Он приехал в Петербург делать погоду!
И тотчас, не переведя духа, окунулся с головою в дела — начал хлопотать об издании новой своей книги «Сибирь как колония», только что законченной, вошел в комиссию экспертов по переселенческим вопросам, имел аудиенцию у министра внутренних дел, после которой радостно сообщал своему другу:
«Самая главная для тебя новость: я добился, о чем мы с тобой мечтали. Я издаю газету еженедельную «Восточное обозрение».
Впрочем, Ядринцев, как всегда, спешит и опережает события: до выхода первого номера еще больше года. И все-таки разрешение есть, получено. Он рад, что все так удачно складывается; рад, что застал в Петербурге друзей — Потанина, только что вернувшегося из экспедиции, Наумова, который вместе с Глебом Успенским, Гаршиным, Скабичевским и Златовратским вершил сейчас дела в «Русском богатстве», Омулевского, других сибиряков. И где бы ни появлялись они теперь, слово Сибир звучало как пароль, как призыв к действию, борьбе.
И с квартирой вышло удачно — сняли в самом центре, на Исаакиевской площади.
— Колонизовались как следует, — говорит он Наумову. Друзья не виделись несколько лет, внимательно присматривались друг к другу, точно заново знакомясь. — Ну, а как ваши дела? Приумножаете «Русское богатство»?..
— Не без вашего участия, — отшучивался Наумов. — Ваши очерки об Алтае всем понравились. А Гаршин, прочитав их, грозился даже махнуть в эту «Сибирскую Швейцарию», которую вы так чудесно изобразили, и подняться на Белуху.
— Гаршину передайте привет, — растроганно сказал Ядринцев. — Прекрасный писатель. А как семейство ваше? Татьяна Христофоровна здорова? Кланяйтесь ей да скажите, что мы с Адечкой приглашаем вас на новоселье. Непременно, в ближайший же четверг.
Все складывалось для Ядринцева удачно, и он не без оснований называл это время счастливым; время, наполненное трудами, свершением надежд: как-никак и университет в Сибири заложен, хотя до открытия его еще далеко, и вопрос об издании газеты решен, и книга его о Сибири вот-вот выйдет, и друзья рядом, и в семье все хорошо — дети здоровы, растут, старший сын в неполных семь уже читает бегло, звучно раскатывая букву «р»: «Пап, а в Сибир-рь мы скор-ро вер-рнемся?»
Аделаида Федоровна еще больше похорошела. И Николай Михайлович иногда в порыве чувств, обнимая жену, признается: «Адечка, да ведь этак я вторично могу влюбиться… Пощади».
Однажды встретились с Потаниным на Литейном. Был первый день марта, тихий и теплый. Снег лежал серый, слегка подтаявший. Ядринцев шел, бережно держа в руках картонный игрушечный домик, сделанный так искусно, что глаз не оторвешь, как настоящий — с окнами, дверью, трубой на крыше…
— Это не квартиру ли для редакции «Восточного обозрения» раздобыли, господин издатель? — шутливо спросил Потанин. — А я гляжу: кто это, думаю, с такою ношей спешит?
— Квартиру, квартиру, — смеется Ядринцев. — Вот и печь имеется, дров надобно только раздобыть… Так что ждем авторов!
Они вышли на Невский, и тут неожиданно какой-то человек выскочил навстречу, чуть не сбив Ядринцева с ног. Картонный домик в его руках хрустнул, труба отлетела напрочь и упала в снег… Ядринцев остановился, глядя вслед бежавшему человеку:
— Ах, господин, что вы наделали!..
Тот вдруг тоже остановился, обернулся. Лицо его было искажено какою-то болезненной гримасой, глаза блестели.
— Вы повредили нам дом, — сказал Ядринцев растерянно. — Сломали трубу. Как же теперь печь топить?
— Какую печь? — дрожащим, сиплым голосом спросил человек. — Какую трубу? Господа, разве вы ничего не знаете? Ничего не слышали?..