Не проходило теперь дня, чтобы в небольшой щаповской комнатке, во флигеле, не собиралась молодежь — и нынешние его ученики, студенты университета, и духовники, по-прежнему считавшие Щапова своим. Разговаривали, спорили, засиживались до поздней ночи. Вопросов нерешенных масса. Россия жила накануне освобождения крестьян. Со дня на день ждали манифест. Гадали: что он даст народу? Пылко обсуждались в профессорской «келье» вопросы распространения грамотности среди крестьян. Мысль Щапова об учреждении сельских школ, даровых библиотек, о подготовке учителей всех волновала, никого не оставляла равнодушным. Одно за другим сыпались практические предложения…
Расходились поздно. И Щапов долго еще после этого не мог уснуть, лежал, вперев глаза в потолок, и бормотал вслух, как молитву: «А на том стружке, на снаряженном, удалых гребцов двадцать два сидит…» Вокруг него, профессора Щапова, было уже не двадцать два, а добрая сотня молодых надежных гребцов, и он не побоялся бы с ними отправиться в любое плаванье…
Щапов подумывал о поездке в Москву и Петербург. Хотел встретиться с блиставшими в то время столичными профессорами Соловьевым и Костомаровым, познакомиться с их методами преподавания, дабы углубить и расширить свой курс… Он уже написал в Москву, поделившись замыслами со своим предшественником Поповым, и получил от него положительный ответ. Ехать! В середине апреля Щапов подал прошение на факультет, думая, что решение вопроса займет времени немало. Однако все разрешилось неожиданным образом и очень скоро, чему послужило причиной событие, происшедшее в селе Бездна, неподалеку от Казани…
«Двенадцатого апреля 1861 года русская земля обагрилась русской кровью, — отзывался на это событие Герцен. — Пятьдесят крестьянских трупов легло на месте, восемьдесят тяжело раненных умирали без всякой помощи по избам. Фанатик, который их вел, простой крестьянин… веровавший в земского царя и золотую волю, был расстрелян Апраксиным… С этой же казни начался мужественный, не слыханный в России протест не втихомолку, не на ухо, а всенародно, в церкви — на амвоне. Казанские студенты служили панихиду по убиенным, казанский профессор произнес надгробное слово. Слабодушным этого поступка назвать нельзя».
Профессором этим был Щапов.
Разнеслась весть: благородное дворянство устроило торжественный обед в честь «победителей», и граф Апраксин на этом обеде произнес прочувствованную речь: «России, господа, не убудет от сотни-другой таких смутьянов… А наука впредь будет великая».
Цинизм Апраксина был известен и никого не мог удивить. Возмущало поведение некоторых университетских профессоров, принявших участие в этом позорном, не слыханном по своей низости «благородном» обеде, на котором провозглашались тосты здравие государя императора и отплясывалась кадриль под военный оркестр…
Первым прибежал к Щапову Серафим Шашков, студент-духовник, с которым у них отношения были особенно близкими.
— Афанасий Прокофьевич, что же это происходит? — едва сдерживая слезы, говорил Шашков, лицо его горело. — Какой позор! Мужик волю ждал, свободу, а вместо этого получил пулю в лоб… Боже мой, куда же Россия идет?
Щапов и сам был возмущен не меньше, верил и не верил случившемуся. Неужто такое возможно? Выходит, возможно.
— Сядь, Серафим, успокойся, — ласково он тронул Шашкова за плечо. Но Шашков не мог успокоиться.
— Неслыханно, это неслыханно! Царь поднимает руку на мужика; отец, — усмехнулся он горько, — убивает сына… Позор!..
Пришло еще несколько студентов. «Келья» профессора гудела ульем. Прибежал маленький, энергичный «духовник» Яхонтов. На него все воззрились: Яхонтов ездил в эти дни к больной матери, жившей неподалеку от Бездны, верстах в семи, и оказался случайным свидетелем бездненской трагедии… Среди погибших было у него немало знакомых. Знал он и Антона Петрова, бездненского «фанатика», смутившего мужиков своим толкованием воли… Когда в начале марта был обнародован царский указ, вздох разочарования вырвался у крестьян: им давали «волю», но не давали земли. А крестьянин без земли — хуже невольника. Возникло недоумение, а потом ропот. «Воля» занимала четыреста страниц убористого текста, целый том, написанный языком витиеватым, непонятным народу. Появились толкователи, которые искренне пытались докопаться до сути, отыскать среди множества пустых фраз истину. Таким толкователем объявился и Антон Петров, белокурый, голубоглазый и простодушный грамотей; он обнаружил в «положении» суть: царь собственноручно начертал «быть посему», якобы имея в виду дать крестьянам и землю, и волю. И Антон Петров всем говорил: «Есть, мужики, воля, вот она! — тыкал пальцем в текст. — Тут все сказано, как надобно. Государь собственноручно начертал: быть посему. А помещики хотят скрыть это от нас, невыгодно им давать нам и землю, и волю…»