Щапов сидел, полуприкрыв глаза, и видел себя как бы со стороны: вот он семинарист, а вот уже студент… Отец доволен: кто еще из ангинских может похвастаться такой образованностью? Пишет обстоятельные письма, целые послания: по-прежнему он служит пономарем в Ангинском приходе, получает шестнадцать рублей серебром годового жалованья… Какие это, господи, прости, деньги!.. Да и церковные доходы в Анге тоже мизерны — от масленицы до пасхи едва «пятишка» набирается… Правда, с хлебом неплохо, на рождество наславили двадцать пудов ржи да пшеницы, да своего хлеба намолотили осенью тридцать мешков… «Ничего, — заключал обычно отец, — живы будем — не помрем. Хотя, конечно, без денег нынче никуда не сунешься: одежду справить, свечи, мыло, чай, сахар — на все требуется копейка. А табак, водка, бумага…» Отец со скрупулезными подробностями описывал все деревенские новости, прочтешь письмо — как дома побываешь. Иногда осторожно отец намекал, что-де, если он, Афанасий, изъявит желание воротиться домой, любой причт охотно его примет, хоть в деревне, хоть в городе… «Ах, Сибирь, Сибирь, как далека ты сегодня!» — подумал растроганно Щапов. Но уже что-то нарушилось в его цепи воспоминаний, оборвалось. Опять плеснула, совсем близко, за иллюминатором, зеленоватая, по-весеннему мутная вода, волжская. И берега вдали виднелись волжские, пологие, в синем окаеме. И чашечка на столе тихонько позвякивала. И голос Корягина как бы пришел издалека, вернулся, звучал отчетливо:
— Отчего, скажите, Афанасий Прокофьевич, не сидится человеку на месте, все он куда-то стремится, чего-то ищет? Вот и мы с вами…
— Оттого, должно быть, — рассеянно отвечал Щапов, — что он человек и хочет, чтобы с этим считались другие.
— Так ведь утвердить себя можно и сидючи на месте. Мне вот часто приходит в голову: как просто да легко жилось бы людям — избавься они от многих своих пороков! — сказал Корягин. Философ он, как видно, был весьма неглубокий и в рассуждениях своих перескакивал с одного на другое, без всякой последовательности.
— Тут есть хитрости, Михаил Петрович, — улыбнулся Щапов. — Во-первых, всяк по-своему понимает порок и добродетель… А во-вторых — это даже забавно пожить в добродетельном обществе. Только вот пороков-то общество накопило многовато, вряд ли они сами по себе исчезнут… Как полагаете?
Корягин руками развел, достал затем из кармана жилета часы на длинной серебряной цепочке, щелкнул крышкой циферблата и объявил:
— Знаете, Афанасий Прокофьевич, сколько мы с вами плывем? Без малого два часа. Время бежит. Даст бог, завтра к вечеру будем в Нижнем… Вам уже приходилось бывать или впервые едете?
— Впервые.
— Город, скажу вам, преинтереснейший. А ярмарка нижегородская… ну, скажу вам!.. Такую нигде больше не встретите. А что, Афанасий Прокофьевич, — как уже не раз, перескочил с одного на другое, не доведя до конца прежнего разговора, — не сходить ли нам с вами в местный кабак? Времени у нас предостаточно. Между прочим, готовят здесь отменные блюда, особенно из дичи. А настойки померанцевые, бишофы, эх!.. — прищелкнул пальцами. — Неужто не соблазнил?
— Соблазнили, — кивнул Щапов. — Кабак так кабак. Пойдемте.
Они постояли на верхней палубе, обдуваемые теплым ветерком, доносившим с берега запахи свежей рыбы, пиленого леса, молодой, едва только распустившейся зелени… День был солнечный, по-весеннему звонкий, и пароход «Самолетский» шел к Нижнему на всех парах.
Между тем о нахождении Щапова на этом пароходе было уже известно не только казанским властям, но и в Нижнем, к даже в Петербурге… Более того, той же ночью, когда пароход «Самолетский» был где-то на полпути, нижегородский губернатор получил шифрованную телеграмму за подписью министра внутренних дел Валуева: