Вернувшись домой, он выпил чаю, согревшись, и начал перебирать бумаги, отбрасывая ненужные, оставляя лишь самые важные и необходимые, чтобы ничего лишнего не брать в дорогу… Не близок путь. Уже смеркалось, когда в дверь постучали. Щапов пошел открывать, думая, что, видно, Серафим явился… Тоже утешать. И немало был удивлен, увидев Ольгу. Она стояла, глядя на него большими светлыми глазами, и было в ее лице нечто такое, что заставило его насторожиться.
— Боже, как вы надумали?! — вырвалось у него. Ольга никогда не была здесь, да он и не приглашал ее ни разу. — Что-нибудь случилось? Да проходите же, проходите, — заторопился вдруг, заметив, как всю ее трясет. По такому холоду бежала. Взял за руку, точно малое дитя, провел в комнату. — И озябли совсем… пальцы, будто ледышки. Снимайте пальто. Дайте помогу… Вот так. Сейчас согреетесь. Ольга Ивановна, милая… — смотрел ей в лицо, она за все это время не проронила ни слова. — Что с вами? Что-нибудь случилось?
Она кивнула: случилось. И посмотрела на него с какою-то, как ему показалось, мучительной недоговоренностью.
— Что же, что?.. — Им овладело нетерпение, однако он взял себя в руки, усадил Ольгу за стол, налил чаю. Она за стол села, но к чаю не притронулась.
— Афанасий Прокофьевич… — сказала неожиданно высоким и напряженным голосом и подняла на него влажно блестевшие глаза, шумно сглотнула, переводя дыхание, точно что-то мешало ей говорить; острый кадычок судорожно дернулся на ее шее, и Ольга какое-то время помолчала, закрыв глаза. Порывами дул за окном ветер, вихревые столбы снега проносились по улице, разбиваясь о каменные ограды и стены домов. — Афанасий Прокофьевич, я пришла к вам, чтобы сказать… — Лицо ее мгновенно переменилось, и она снова помолчала, не в силах, должно быть, преодолеть в себе какое-то препятствие. — Афанасий Прокофьевич, я пришла к вам, чтобы сказать… чтобы объявить, что люблю вас, — твердо выговорила последние слова. Чуть повернув и наклонив голову, он видел ее лицо сбоку — пунцовую от прихлынувшего внутреннего жара щеку, слегка удлиненный открытый лоб и нежную, по-детски крохотную мочку уха. Щапов с тревогой подумал: «Она больна. Либо что-то случилось». А вслух проговорил как можно мягче:
— Постойте, Оля, постойте. Вы не отдаете себе отчета, о чем говорите…
Она покачала головой.
— Нет, Афанасий Прокофьевич, я отдаю себе отчет. И все сознаю. Все. И могу повторить: люблю вас и готова с вами идти хоть на край света!..
Щапов был потрясен столь внезапным и бурным ее признанием, стоял растерянный, не зная, что говорить.
— Но поймите, поймите, Ольга Ивановна, — искал нужные слова, — все не так просто, как вы думаете. Более того, вы не знаете главного…
— Знаю, — твердо она сказала. — Я все знаю, Афанасий Прокофьевич. Знаю, что вас в Сибирь ссылают. Знаю. Потому и пришла.
— Знаете? И вы готовы…
— Да, да-да! — с какой-то отчаянной поспешностью перебила она его. — Готова вместе с вами ехать в Сибирь. Куда угодно. Если вы захотите. Если вы меня не прогоните…
Боже, какое у нее было прекрасное, одухотворенное лицо. И это лицо могло ему казаться некрасивым, непривлекательным? Он, глядя на Ольгу, печально покачал головой.
— Это невозможно. Подумайте, на что вы себя обрекаете. Что ждет вас впереди?.. Нет, нет, я не имею права, не могу принять вашей жертвы.
— Это не жертва. Как вы не можете понять? Я люблю вас. Простите меня… — шепотом она проговорила. — Но я ничего не боюсь. Ничего. Поверьте, мне было бы труднее, невыносимее, если бы я на это не решилась…
Лицо ее было решительным, тоненькая складочка над переносьем, которую Щапов не замечал раньше, делала его строже; было в ней что-то такое, что не сразу бросалось в глаза, а лишь со временем открывалось — притягивала, покоряла внутренняя прелесть и чистота этой совсем еще юной, благородной и, наверное, хрупкой души. Как легко ее ранить, сломать, растоптать!.. Щапов смотрел на Ольгу Ивановну Жемчужникову и не мог понять — сон это или явь.
— Знаете, — сказал он задумчиво и вовсе не то, что следовало бы, наверное, говорить в подобных случаях, — знаете, Оля, как в детстве называла меня мать? Шоня, Шонюшка… Как все это было давно!..
Ольга сквозь слезы улыбнулась.
— Шоня? Какое славное, необычное имя! Шоня… Можно я буду вас так называть? Афанасий Прокофьевич…
Она вдруг порывисто прижалась к нему, прильнула, и Щапов понял, что ничего уже не изменить, то есть нет, совсем наоборот — вся жизнь его с этой минуты круто повернулась, переменилась.
— Шоня, Шонюшка мой, — шептала Ольга. — Афанасий Прокофьевич, хотите, сегодня же, сейчас же стану вашей женой? Афанасий Прокофьевич…