Ядринцев, глубоко вздохнув, пошел по дорожке, присыпанной песком, к дому. И тут увидел человека, стоявшего у крыльца и внимательно смотревшего на него; увидел и удивился, несколько озадачился даже, узнав в этом человеке гимназического приятеля своего Виктора Смирнова, с которым, впрочем, близких отношений у них не было… Чего он здесь?
— Саша, Саша, погляди, кто приехал! — закричал вдруг Смирнов и, нелепо размахивая руками, побежал навстречу. А Ядринцев, глядя на него, мучительно соображал: «Откуда он взялся, этот Смирнов, и почему он здесь, в нашем доме?»
Они сошлись, трясли друг другу руки, что-то говорили, и в этот миг Ядринцев заметил сестру. Она спешила к ним, раскинув руки, лицо ее сияло. И Ядринцев, глядя на нее, понял наконец, зачем тут Смирнов: он же теперь муж сестры. Как он мог забыть об этом? А сестра только издали показалась сияющей, когда же она приблизилась, увидел, что сестра плачет и все лицо ее залито слезами. Горло у него сжалось, и он сам, едва сдерживая слезы, порывисто обнял сестру, горячо говорил:
— Ну, ну, зачем ты, зачем?.. Успокойся. Все хорошо. Здравствуй, Саша.
— Коля, Коля… родной! — рыдала сестра. — Слава богу, приехал… А мамы вот нет… не приехала.
Стоявший теперь в стороне Смирнов, отчего-то сердясь и слегка заикаясь, поспешно проговорил:
— А чего это мы здесь, господа хорошие, остановились? Пошли в дом… пожалуйте в дом, господа хорошие!..
Потом уже за столом, после ужина, Ядринцев расспрашивал сестру и мужа ее, своего гимназического приятеля Смирнова, о томских новостях.
— Какие тут новости? — говорил Смирнов. — Живем, как в запечатанной бочке… Хотя, сказать по правде, Сибирь нынче тоже на Европу поглядывает. Новомодные шляпки вон появились, — посмеиваясь, косился на жену. — Из сорочьей кожи.
— А я сегодня слыхал на перевозе, что сибирская кожа совсем негодна, — сказал Ядринцев. — Потому что делается не на дубовой, а на таловой коре…
— То другое дело. А на сорочью кожу большой сейчас спрос даже в Париже. Нынче-то живую сороку увидеть — редкость. Вот, брат, какие тут у нас новости!..
Посмеялись.
— А где же сейчас Агнюша? — вспомнил Ядринцев.
— Агнюша вышла замуж, — ответила сестра.
— Да ну? Неужто за своего разбойника? Вернулся-таки?
— Нет, за приказчика тут одного, сасулинского. Агнюша сейчас барыней смотрится, души в своем приказчике не чает.
— Она ведь, кажется, в Щукина была влюблена?
— Да то когда было! И Щукин переживаний-то Агнюшиных не заметил, не оценил.
Позже, когда сестра ушла спать, Ядринцев и Смирнов разговор перевели в иную плоскость; осторожно друг у друга выпытывали, что да как, присматривались друг к другу, точно заново знакомились.
— А я думал: тебя теперь и на канате в Сибирь не затянешь, — говорил Смирнов.
— Это отчего же?
— Да какой же смысл прозябать в этой глуши, если была у тебя иная возможность…
— Ах, иная возможность!.. — усмехнулся Ядринцев, подошел к окну и долго смотрел во тьму, изредка рассекаемую далекими молниями. Гулко погромыхивало. Надвигалась гроза. И, как всегда, перед грозой, было душно. Ночной сад таинственно и глухо шумел.
— Знаешь, — повернулся Ядринцев, — историк Словцов однажды заметил, что в говоре сибиряков часто отсутствует глагол?
— Глагол? — удивился Смирнов. — А я не замечал. И что же?
Ядринцев едва приметно усмехнулся.
— Глагол — это действие, движение. Борьба. Как же без него?
— Вон даже как! — удивился Смирнов, внимательно глядя на Ядринцева. — И ты, как я понял, хочешь посвятить этой борьбе свою жизнь? Затем и в Сибирь приехал?..
Ядринцев не ответил.
— А если Сибирь и после тебя… после всех нас, — поправился, — останется такой же, какой была?
— Значит, напрасно проживем свою жизнь, — твердо сказал Ядринцев.
Молния полоснула наискось — и тотчас ударил гром. Лампа погасла, и зловещая тьма заволокла все вокруг.