Прибежала Катя, веселая, с загадочным блеском в глазах. В руках у нее снизки земляники — на длинных стеблях травы…
— Посмотрите! — радостно, нараспев говорит Катя, вытягивая перед собой руки. — Посмотрите, какая спелая… Николай Михайлович, хотите земляники? Зря вы со мной не пошли. Там ее столько — глаза разбегаются…
— А почему только Николаю Михайловичу? — не удержался от ехидного замечания Глеб. Катя и ему протянула:
— Пожалуйста, дорогой братец! Хватит всем. Дмитрий Львович, папа, берите, прошу вас.
Подошла Елена Егоровна, медлительно ступая по траве, Катя и ее угостила, всех оделив спелой, душистой земляникой.
— Ах, какая прелесть! — нахваливал Кузнецов, снизывая с травяного стебля ягодку за ягодкой, звучно причмокивая и жмурясь от удовольствия. — Никогда не видывал такой крупной да красной… Где это вы, Катенька, насобирали?
— Нравится? — улыбалась довольная Катя. — А кто не хотел ехать сегодня, не вы ли, Дмитрий Львович?
— Каюсь, душенька. И в жизнь бы себе не простил — такой красоты не увидеть!..
— Погодите, — обещал Фортунат Петрович, — вот я вас как-нибудь на дупелей поведу… Уедем за Басандайку, там увидите настоящую красоту. Богата сибирская природа, что и говорить, — продолжал он спустя минуту. — Смолоду мне довелось походить по тайге да горам, когда с Федотом Иванычем Поповым золото искали…
— Нашли? — спросил Глеб, иронически посмеиваясь.
— А то как же! Первое рассыпное золото Сибири…
— Отчего же ты уступил его Поповым да Тупольским?
— Каждому свое, — многозначительно отвечал Фортунат Петрович. Елена Егоровна с улыбкой слушала мужа. И Ядринцев, глядя на нее, отметил про себя, что годы как бы и не коснулись этой прекрасной женщины — как и раньше, была она красива и молода… Он перевел взгляд на Катю, точно сравнивая, и не мог не заметить, что Катя была похожа на мать, лицом и статью, манерой держать голову, слегка откидывая назад, щурить глаза…
— А впрочем, золото и не может сделать человека счастливым… — философствовал Глеб. — Но что же тогда приносит человеку счастье и полное удовлетворение? Борьба? Но борцов так мало. Любовь? Но любовь — это не более, как иллюзия…
— Понимаешь ты!.. — махнул рукой Фортунат Петрович и отвернулся. Ядринцеву подумалось, что Глеб и в самом деле чего-то не понимает, а может, понимает, но подзадоривает отца, вызывая на спор, да и по лицу его видно — хитрит.
Ядринцев смотрел на Катю. Она стояла в двух шагах от него, запрокинув голову и собирая двумя руками рассыпавшиеся по плечам волосы; омутово-глубокие и темные глаза ее загадочно светились, полуоткрытые губы дрожали в усмешке… «Боже мой, — подумал он с чувством, близким к отчаянию. — Она мне кажется совершенством. И я не знаю, как ей сказать об этом… Да и нужно ли говорить?»
Вечером возвращались домой в двух колясках: в одной ехали Глеб, Ядринцев и Кузнецов, в другой — Катя с родителями. Закатное солнце заливало все вокруг ярким сиянием — казалось, и река, и лес, и небо горели; окованные колеса поблескивали, и кони мчались, разметав огненные гривы…
Катя, обернувшись, махала рукой, смеялась и что-то кричала, но за грохотом колес слов ее разобрать было невозможно. «Нет, нет, я ей должен все сказать… Завтра, сегодня же! Сказать, что такой девушки, как она, никогда еще не видывал. Что она сама, должно быть, не знает, как хороша… необыкновенна!» — шептал Ядринцев, ловя Катины взгляды, и на глазах его не то от быстрой езды, не то от волнения выступали слезы. Неслись кони, взбивая копытами пыль, сверкали металлические шины, летели навстречу поля, дорога, Катин смех… И Ядринцеву хотелось, чтобы не было конца этому прекрасному, удивительному полету.
Пришло письмо от Потанина: «А не пора ли вам, друг мой, объявиться в городе на Иртыше? Здесь многие ждут вас — и дел невпроворот… Приезжайте!» И Ядринцев, долго не раздумывая, решает ехать. Коли Потанин зовет, — стало быть, в самом деле он, Ядринцев, там нужнее. Ехать, ехать! Столь внезапное решение его удивило и Глеба, и Дмитрия Львовича Кузнецова, огорчило сестру, но больше всех была удивлена и обижена Катя.