Как и прежде, Ядринцев бывал в доме жандармского подполковника Рыкачева, и влюбленный в своего учителя Иннокентий встречал его радостным возгласом:
— Наконец-то, Николай Михайлович! А я уж думал, вы не придете…
— Как же я могу не прийти? — отвечал Ядринцев. — Занятия не отменяются.
Как и прежде, торжественно и чинно проходили в доме Рыкачевых чаепития, и подполковник, скинув мундир и облачившись в легкую домашнюю блузу, благодушно и весело развивал мысль о добре и зле, о долге перед обществом… И Ядринцеву казалось, что неизменные эти разговоры, как и соблюдение других всевозможных мелочей, составлявших неписаные семейные правила, тоже входили в повседневный ритуал рыкачевских чаепитий.
Как и прежде, стояли сухие, солнечные дни. Иртыш отливал слюдяным блеском. И купола собора слепили небесной голубизной… Того самого собора, где хранилось святое знамя Ермака. Всякий раз, проходя мимо собора, Ядринцев с волнением думал об этом, и душа его наполнялась высокими чувствами.
Как и прежде, каждое воскресенье собирались в доме братьев Усовых. Но этот вечер был особенным. Через два дня хорунжий Григорий Усов отбывал к месту новой службы — в Павлодар. И по сему случаю был устроен торжественный ужин с пельменями. Собрались самые близкие, свои. Было шумно, весело. Григорий держался молодцом, хотя по глазам видно — расстроен предстоящей разлукой с друзьями, родными, да и неизвестно еще, что там, в Павлодаре… Федор, посмеиваясь, с шутливой грубоватостью наставлял младшего брата:
— Ты вот что, Гришка, сразу, как приедешь, объяви себя наследным принцем короля шведского, перешедшего в казачью веру… Тогда тебя пальцем никто не тронет. Народ темный, пока разберутся…
— Да ладно тебе, — отмахнулся Григорий. — Меня и так никто пальцем не тронет. Давайте-ка, братцы, лучше споем на прощанье — чтобы я всех вас веселыми помнил… А? Какую споем?..
Лаяли где-то поблизости, во дворах, собаки. Федор встал, поплотнее задернул гардину, вернулся и сел на свое место. Григорий попытался запеть, однако поддержали его недружно, и песня оборвалась…
— Знаете, друзья, а я недавно получил письмо из Петербурга, — вдруг сказал Ядринцев. И помолчал, сощурившись, свет от висячей лампы со стеклом падал сбоку, отчего на лице Ядринцева трепетно вздрагивали желтые блики. — Письмо весьма интересное. — Он посмотрел на Потанина, словно ища у того поддержки. Григорий Николаевич одобрительно кивнул. Ядринцев тотчас достал из кармана пиджака несколько сложенных имеете и свернутых вчетверо листов. — Это, вернее сказать, и не письмо, а призыв, обращение ко всем нам, сибирским патриотам… Оно так и озаглавлено: «К сибирским патриотам».
— Так читай. Чего томишь? — нетерпеливо буркнул Федор. — Читай, если оно и нас касается.
Ядринцев развернул листы и придвинулся поближе к свету, быстро и отчетливо повторив:
— «К сибирским патриотам», — и еще сделал паузу, совсем короткую, после чего стал читать текст, который с первых же слов поражал необыденностью и значимостью своего содержания. Голос Ядринцева звучал спокойно и строго-торжественно. — «Неспособность петербургского правительства разумно и либерально управлять подвластными ему народами, его тупоумие и недобросовестность признаны всеми честными людьми, — читал он. — Это правительство не хочет и не умеет ввести сколько-нибудь порядочного управления даже в своей резиденции, в Петербурге, чего же доброго ждать здесь, в Сибири, где по отдаленности от центра тиранство, самодурство безнаказанно проявляются в полном блеске отвратительного своего величия…»
— Верно! — воскликнул Федор Усов. — Все верно: отвратительнее сибирского самодурства ничего не сыскать…
— Тихо, не перебивай, — попросили его. И Ядринцев, чувствуя, как постепенно крепнет и накаляется его голос, продолжал читать:
— «Чего ждать от этого правительства, если оно смотрит на Сибирь, как на бездонную золотую яму, смотрит, как на свою данницу, рабыню, которая должна лишь обогащать и услаждать тупоумных и развратных ее владык; в силу какого же это права? — уже звенел голос Ядринцева. — Правительство же всегда заграждало свободное переселение россиян в Сибирь, превратив эту прекрасную, девственную страну в место ссылки, сделав ее пугалом русского народа, громадным острогом, у дверей которого стоит сам русский царь с кнутом в одной руке и с кружкою для сбора дани в другой…»
Слова были остры, едки, поражали своей вызывающей и злой откровенностью.