Ядринцева встречали на улице какие-то незнакомые господа, офицеры, дамы в мехах, участливо спрашивали:
— Говорят, вы больны, Николай Михайлович, а средств на лечение нет, вот и решили литературный вечер устроить? Да какие от этого вечера сборы… Никто же не придет. А правда ли, господин Ядринцев, что ваш отец из мещан, а мать в молодости горничной девкой была? — И еще жестче, злее. — Советуем вам, Ядринцев, убираться подобру-поздорову из Омска.
Он выслушивал с усмешкой и в «диспуты» не вступал. Угрозы же прямые его не пугали, а еще больше раззадоривали, укрепляли в нем мысль о проведении литературного вечера: пора, пора бросить бомбу в стоячее болото омских обывателей! Не придет никто? Придут. Никуда не денутся… Это не он, а они, обскуранты и толстосумы сибирские, жаждут скандала. Придут, чтобы публично оплевать его, унизить, пригвоздить к позорному столбу… Придут!..
«Среди этих бурь омской грязной лужи, среди этого взбаламученного моря навозной сволочи, — писал он Потанину, — 11 ноября я взошел на кафедру бледный, расстроенный и больной. Я изложил первую мученическую историю нашего народа, развернул картину авантюризма, перешел к тяжелой замкнутой жизни городов и… и удружил сибирским самодурам. Задел я и наездное чиновничество. Что туземцы на него смотрят, как на приезжающих наживаться, что истинные цивилизаторы не основывают благородных собраний, а имеют клубы и допускают туда каждого. Я сказал, что у нас мало школ и библиотек (что и разозлило Попова). Объявил, что надо способствовать молодежи ехать в университеты. Сказал, что в будущем образованном молодом поколении Сибири лежит улучшение быта страны нашей. Ругнул, в скобках, подлецов московских публицистов за нападки на молодежь, и в заключение с кафедры благословил будущее наше молодое образованное поколение.
Вот все, что я сделал преступного, 20 человек кадет, бывших на вечере, пришли в страшный экстаз, публика заливалась аплодисментами, до 30 человек поляков демонстрировали как истые сибиряки. Но не успел замолкнуть гул от «виватов» молодежи, как зашипели разные гады…»
Едва Ядринцев сошел с кафедры, как его окружила толпа — одни благодарили, пожимали руку, другие готовы были разорвать, растоптать, смешать с грязью.
— Виват, Ядринцев! Да здравствует сибирский университет!.. — кричали кадеты, среди которых Ядринцев увидел и Гаврилку Усова, кивнул ему дружески. Подошел Кузнецов, смерил Ядринцева с ног до головы презрительным, испепеляющим взглядом, громко, чтобы все слышали, сказал:
— Ишь, чего захотел: превратить собрание в клуб!.. А может, в конюшню, дабы всякое быдло имело доступ? На-ко, выкуси! — прямо-таки задохнулся от злобы. — Чтоб ноги твоей больше не было в моем доме! Боже упаси от такого учителя…
Но больше всех изощрялся Лободовский, преподаватель русского языка и словесности кадетского корпуса, поносивший Ядринцева как только мог на всех перекрестках: «Мальчишка, свистун, недоучка… — исходил он желчью. — Топтал только тротуары в Петербурге, а пользы никакой не извлек… Да он и права-то никакого не имеет, мещанский сын, бывать в благородном собрании. Кабачник».
Кончилось тем, что кадеты выпускного курса подали письменный протест, потребовав от Лободовского публичного отказа от своих слов. Лободовский негодовал:
— Как? Вы… вы, мои ученики, требуете от меня сатисфакции? Извольте, господа… извольте, если вам дороже какой-то недоучка…
— Нам, Василий Петрович, истина дорога. И мы, если хотите, Ядринцева считаем больше своим учителем, нежели иных преподавателей корпуса…
— Ах, так!.. Ну что ж, благодарю за откровенность. Как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло… — Оскорбленно вскинул голову Лободовский и хотел было уйти, но кадеты заступили ему дорогу. Лободовский побледнел.
— Что вы еще хотите от меня?
— Одного, Василий Петрович. Чтобы впредь нигде и ни перед кем не клеветали на Ядринцева. Дайте слово.
— Хорошо. Извольте… даю вам слово. Что еще?
— Нам стыдно, господин Лободовский, что вы когда-то учились вместе с Чернышевским, были как будто даже его товарищем…
— Был. Да, был и не скрываю этого, — с вызовом ответил Лободовский. — Что вы хотите этим сказать?
— Ничего. Просто удивительно. Думаем, что Чернышевский не одобрил бы вашего поведения…
— Ах, вон что! — усмехнулся Лободовский. — Ну, ничего, ничего, господа, посмотрим, как вы будете объяснять свое поведение, когда приспеет время…