Рыкачев перехватил его взгляд и, сам глянув на эту бумагу, как бы сокрушаясь и сожалея, проговорил:
— Да, да, Николай Михайлович, скрывать незачем: и вы тоже подозреваетесь в распространении вредных идей. Положение весьма и весьма серьезное, как я уже говорил. Но я готов вам помочь, — смотрел испытующе, — если, разумеется, вы захотите этого сами.
Ядринцев промолчал. И Рыкачев уточнил:
— Хочу, Николай Михайлович, одного: чтобы между нами с первого дня установилось полное понимание. Это в ваших же интересах. Чистосердечное признание…
— А если наши интересы, Владимир Петрович, не совпадут?
— Жаль будет, если так случится.
— И мне жаль. Но я не пойму, в чем я должен признаваться. Идеи, которые распространял я вместе со своими товарищами, никогда не скрывал, а напротив, как можно шире стремился обнародовать, ибо касались они, наши идеи, самых животрепещущих и неотложных вопросов…
— Что это за вопросы?
— Вопросы культурного развития Сибири, уничтожения невежества и темноты, открытия сибирского университета… Чем вредна эта идея?
Они помолчали. Потом Рыкачев спросил:
— Вы сказали, что пропагандой своих идей занимались вместе с товарищами… Кого вы имели в виду?
Вопрос несколько смутил Ядринцева, и он подумал, что впредь надо быть осмотрительнее, осторожнее в ответах.
— Товарищей у меня много, — уклончиво сказал.
— Кого из них можете назвать?
Ядринцев, подумав, ответил:
— Потанина.
— Еще кого? — быстро спросил Рыкачев. — Больше никого.
— Стало быть, вдвоем собирались мир перевернуть?
— Этого мы не собирались делать.
— Ну как же не собирались… А это? — достал он из папки несколько аккуратно скрепленных листов и протянул Ядринцеву. — Узнаете свое сочинение?
Ядринцев, чуть помешкав, взял из рук подполковника помятые на сгибах листы и с минуту разглядывал, хотя он узнал их сразу, как только увидел.
— Это не мое сочинение, — сказал наконец.
— И вы эти бумаги впервые держите в руках?.. — иронически усмехнулся Рыкачев, зорко следя за каждым движением Ядринцева, и от его взгляда, должно быть, не ускользнуло мгновенное замешательство допрашиваемого. — Так. Написали не вы эту прокламацию? Допустим. Хотя, мне известно, что вы весьма склонны к сочинительству и далее что-то там публиковали в «Томских губернских ведомостях»…
— Да. Журналистикой я интересуюсь. Но воззвание написано не мной.
— Кем же?
— Не знаю.
— Откуда оно у вас взялось?
— Мне прислали его из Петербурга.
— Кто?
— К сожалению, фамилия адресата не была указана на конверте…
— Вот даже как! Это странно. И еще одно странно: почерк здесь, — кивнул он на бумаги, — если не ошибаюсь, ваш. Или ошибаюсь?
— Нет, не ошибаетесь. Почерк действительно мой. Присланный текст был написан мелко и неразборчиво, вот я и решил его переписать…
— А где же присланный?
— Уничтожил.
— Так. Допустим. — Рыкачев откинулся на спинку стула, все так же пристально глядя в лицо Ядринцева. Вдруг спросил: — Вы не больны, Николай Михайлович? Вид у вас не очень… Возможно, вас что-то не устраивает? Питание, обращение надзирателей… Скажите, не стесняйтесь. Все уладим.
— Благодарю. Никаких претензий у меня нет.
— Ну, что ж, смотрите… я от чистого сердца. Кстати, одна из найденных прокламаций, сходного содержания, была переписана воспитанником кадетского корпуса Гавриилом Усовым… Вы его знаете?
Ядринцев помедлил, соображая, что может за этим последовать, и, сознавая, что переиграть жандармского подполковника не так просто, решил сказать правду:
— Да, братьев Усовых я хорошо знаю. Будучи здесь, в Омске, не раз бывал у них дома…
Рыкачев улыбнулся.
— Обещаю вам, Николай Михайлович, предоставить возможность снова с ними встретиться. Здесь, в следственной комиссии… И мы с вами еще не раз будем встречаться. Надеюсь, не очень вас утомил разговором? Выглядите вы все-таки неважно… Бледны и вид усталый. Может, доктора пригласить?
— Нет, нет, я совершенно здоров. Не беспокойтесь.
Ядринцев не знал, что часом раньше здесь же, в этой комнате, в присутствии председателя следственной комиссии Пелино и военного представителя штабс-капитана Фредерикса был допрошен Потанин. Держался Григорий Николаевич твердо, с достоинством, на вопросы отвечал уверенно, что дало повод подполковнику Рыкачеву написать в рапорте на имя генерал-губернатора: