— Вам имя Щапова о чем-нибудь говорит?
«Ну вот, — обожгло Ядринцева, — и до Щапова добрались… Каким же образом?» А вслух сказал:
— Имя Щапова известно всей России. Кто ж его не знает?
— И вы, безусловно, знаете, что бывший профессор — автор антиправительственного воззвания?
— Нет, я этого не думаю.
— Почему?
— Потому что быть этого не может!..
— Ну, если вы так убежденно отрицаете, — посмеиваясь, вкрадчиво-мягким голосом продолжал Рыкачев, — стало быть, знаете истинного автора? Либо сами являетесь этим автором? — Помолчал выжидательно и добавил: — А вот Николай Семенович только что, перед вашим приходом, сообщил мне весьма важную новость: воззвание «Патриотам Сибири» сочинил Щапов.
Щукин вздрогнул, поднял голову, лицо его совсем стало серым, левая щека подергивалась. На Ядринцева он не решился взглянуть.
— Это ложь, — сказал Ядринцев. — Этого не может быть.
Рыкачев развел руками, глянул на Щукина:
— Николай Семенович, прошу вас, подтвердите.
Щукин глухо выдавил:
— Щапов.
— Ложь! — повторил Ядринцев. — Николай Семенович, как вы можете… Это же заведомая ложь.
— Нет, нет, нет! — выкрикнул Щукин, голос его срывался. — Я не лгу, не лгу… Я готов хоть где подтвердить свои показания. Готов уличить Щапова… сказать ему в глаза. И я прошу, я требую очной ставки. Требую! Слышите?..
Наконец измученного, возбужденного, потерявшего самообладание Щукина увели. И подполковник с минуту посидел молча, налегая локтями на стол, пристально глядя на Ядринцева.
— Вы не хотите ничего добавить, Николай Михайлович?
— Нет. Впрочем, хочу сделать заявление…
— Ну?
— Щукин болен. Он нуждается в лечении.
— Не беспокойтесь. Разберемся, кто чем болен, и назначим должное лечение. Каждому — свое. Да, да, каждому — свое! Российское общество должно быть здоровым… — с усмешкой поглядывал на Ядринцева подполковник. — Вылечим, Николай Михайлович, будьте уверены. Исцелим. Или сомневаетесь в этом?
— Нет, — сухо сказал Ядринцев, — не сомневаюсь. Российское общество, а паче того, Сибирь действительно нуждаются в оздоровлении… Прошу вас, однако, освободить Щукина от дальнейших допросов. Разве вы не видите, что он болен и не может давать объективных показаний?..
Все было как сон — и встреча с Николаем Щукиным, смотреть на которого без жалости и сострадания невозможно, и разговор с подполковником Рыкачевым, и горькое сожаление о том, что Щапову, как видно, тоже не избежать следствия (ах, Щукин, Щукин, что же ты натворил, друг милый!), и возвращение потом в свою «секретку» по длинному лабиринту узких коридоров, гулко вбиравшему малейшие звуки и как бы возвращавшему их, эти звуки, откуда-то издалека… Чьи-то спины маячили впереди. И сиплый, ядовито-шипящий голос ключника Самойлы был слышен отчетливо:
— Ну, чалдон косорылый, пошевеливайся!
Самойла топает сапожищами, связка ключей тяжело звякает в руке. Время от времени он толкает в спину громадного рыжеволосого мужика, бьет изо всей силы и с наслаждением, ядовито приговаривает:
— На вот, на, чалдон косорылый, штоб наперед знал… Шагай, шагай, не оглядывайся! — Хотя мужик и не думает оглядываться, идет себе, терпеливо снося тычки и удары Самойлы-ключника. Ядринцеву все это кажется тяжким, кошмарным сном. Вот он проснется, откроет глаза — и окажется на широком затомском лугу, а рядом Катя, веселая, в длинном белом платье… Они взнуздают коней, сядут на них и поскачут зеленым лугом вдоль реки. Отчего-то в последнее время ему все чаще снятся затомские луга и табуны коней. Кони, говорят, к болезни. Чушь!.. Он совершенно здоров. И все, что происходит с ним и вокруг него — не сои, а реальность. И то, что Щукин, не выдержав, оговорил Щапова, было реальностью; и Рыкачев со своею иезуитской усмешечкой — тоже реальность; и этот маленький кривоногий ключник Самойла, толкающий в спину широкоплечего мужика, и шедший сбоку конвоир, и этот узкий лабиринт коридоров — все, все реальность!..
Между тем рыжего богатыря поместили в камеру напротив, почти дверь в дверь с ядринцевской «секреткой», и Самойла, толкнув его напоследок в спину, с ненавистью проговорил: