Рыкачев останавливается посреди кабинета, напротив Щапова, и, слегка раскачиваясь с носка на пятку, медленно, будто читая с листа, говорит:
— Итак, господин Щапов, надеюсь, вы осведомлены о деле, по которому вас… — однако он не решался сказать «арестовали» и, чуть поколебавшись, произносит с насмешливой снисходительностью: — По которому вас доставили в следственную комиссию. — Произносит он это таким тоном, словно давая понять, что разговор, по существу, начинается с этого вопроса и что он, подполковник Рыкачев, играет здесь не последнюю роль, а напротив. Щапов так и понимает.
— Да, — серьезно он говорит, — в общих чертах осведомлен.
— Прекрасно. В таком случае разрешите задать вам еще один вопрос. — И в этом подчеркнутом «разрешите» не только снисходительная ирония, но и выражение твердости и силы, которой обладает подполковник, потому и может он позволить себе это сакраментальное «разрешите». — Какое участие в деле сибирского сепаратизма принимали вы лично?
Это уже прямо, в лоб, без околичностей. И ответ, естественно, требуется тоже прямой. Щапов, однако, не спешит с ответом, все так же хмуро и рассеянно смотрит перед собой.
— Никакого прямого участия, к сожалению, я не принимал, — отвечает наконец.
— Вот как! Вы сожалеете, что не смогли принять участия в антиправительственной акции?
— Нет, я имел в виду благородную деятельность молодых сибиряков в пользу просвещения, развития образования, открытия в Сибири университета… Дело это весьма важное, и, я уверен, они добьются своего.
— Считайте, что уже добились, — язвительно заметил штабс-капитан Фредерикс, военный представитель комиссии, сидевший у окна, в стороне, как бы тем самым подчеркивая особое свое положение. — Что касается вашей деятельности, господин Щапов, не будем умалять ее значения… — Он выжидательно помолчал, точно проверяя, какой эффект произведет сказанное, и на тонком, слегка вытянутом лице его обозначилась усмешка. — Ваша деятельность нам известна.
— Благодарю вас за столь внимательное отношение к моей скромной деятельности, — сказал Щапов, не глядя на штабс-капитана.
— Не спешите благодарить, — вмешался Рыкачев, быстро подошел к столу и каким-то заученным движением выхватил из папки необходимые бумаги. — Это вам о чем-нибудь говорит? Желаете ознакомиться?
— Да, если позволите. — Щапов принял из рук подполковника листы, внимательно просмотрел и молча вернул.
— Ну, что скажете?
— К сожалению, ничего.
— Прокламация написана вами. Вы этого не отрицаете?
— Отрицаю.
— Напрасно. Авторство ваше доказано.
— Нет, к сожалению, не я автор…
— Опять «к сожалению»? — рассердился Пелино, сверкнув маленькими острыми глазками из-под пенсне. — Что это значит?
Щапов обезоруживающе улыбнулся.
— Прошу вас, не обращайте внимания. Это безобидное присловье. Вот недавно, накануне моего ареста, доктор, осматривая мою ногу, спросил: боли сильные, очень беспокоят? А я ему: нет, к сожалению, не очень сильные… Так что, прошу вас, не придавайте значения.
— Хорошо, — буркнул сбитый с толку Пелино. Рыкачев поморщился, недовольный столь беспомощным и неуместным, как ему казалось, вмешательством любезного Юрия Викентьевича, и тотчас, дабы не выпускать из рук инициативы, резко произнес:
— И все-таки прокламация написана вами, господин Щапов. Надеюсь, мы вас в этом очень скоро убедим. Введите арестованного! — приоткрыв дверь, велел он кому-то, вернулся на прежнее место, зорко следя за Щаповым, чувствуя опять неловкость от неразношенных сапог, пошевеливая стесненными пальцами левой ноги; слегка морщась и раздражаясь. Щапов, сидя все в той же монументальной позе, повернул голову и выжидающе уставился на дверь. Раздались шаги, дверь отворилась, и в комнату вошел высокий худой человек, в котором с трудом можно было узнать Щукина — так он изменился, был изможден, глубоко запавшие глаза лихорадочно блестели, и вся его нескладная, согбенная фигура выражала беспомощность и отчаяние. Переступив порог, он сделал несколько неровных и неуверенных шагов и остановился, застыв в какой-то нелепой и напряженной позе. Щапов смотрел на него со смешанным чувством жалости и удивления. Щукин стоял, не шевелясь, чувствуя на себе взгляды, и тело его охватывала неприятная знобящая дрожь, щеки судорожно подергивались. Стоять было невыносимо, ноги подкашивались, и он держался из последних сил, надеясь, что сейчас его пригласят пройти и сесть, заговорят с ним — и тогда станет легче. Но его не приглашали сесть, никто с ним не заговаривал — и он чуть было не застонал в отчаянии, до боли стискивая зубы. Еще секунда, и он бы упал, не выдержал, но в это время раздался голос Рыкачева, и Щукин, обливаясь холодным потом, облегченно вздохнул, словно в этом голосе было его спасение: