— Дер-бер! — окликнул Ядринцев, когда рыжеволосый уже отошел на несколько шагов. И Ядринцев с огорчением подумал, что ни имени настоящего, ни фамилии его он не знает, осталось лишь в памяти прошлое. — Дер-бер! — еще раз он позвал. Рыжеволосый обернулся, и губы его, показалось, дрогнули в грустной усмешке. Возможно, это и не Дер-бер? Возможно, Ядринцев ошибся, перепутал — мало ли на земле похожих людей. Но мысль о Дер-бере с тех лор не покидала Ядринцева, не давала покоя, и он ждал новой встречи, надеялся с ним поговорить. И удивлялся безропотности Дер-бера, терпеливо сносившего издевательство маленького, кривоногого, с искаженным от постоянной злобы лицом Самойлы-ключника, который иных и пальцем не трогал — то ли боялся, то ли был у него на этот счет свой тайный умысел, а с Дер-бером обращался грубо, не скупясь на тумаки. И Дер-бер терпел, никак не реагировал на грубость Самойлы.
Да всякому терпенью, как видно, приходит конец. Однажды такое произошло. Привели Дер-бера с допроса, втолкнули в камеру, Самойла, дважды повернув ключ, запер дверь и не успел отойти, стоял подле, разговаривая с конвойным о чем-то вполголоса. В этот момент и постучал Дер-бер, попросил открыть дверь.
— Чего тебе? — спросил Самойла.
— Крестик где-то обронил… Отвори.
— Я тебе отворю, я тебе отворю, чалдон косорылый! — взбеленился Самойла, угрожающе звякнул ключами. — Я тебе в самый раз отворю… А ну-к отринь от двери! Кому говорят?
Дер-бер как будто притих, успокоился. Но минуты через две так хватанул, грохнул кулаком в дверь, что она вместе с замком и всеми железными запорами вылетела напрочь. Конвойные едва успели отскочить, а бледный, перепуганный Самойла даже ключи уронил… И стоял ни жив ни мертв, когда рыжеволосый горою над ним навис. Челюсть у Самойлы отвисла, лицо пошло пятнами. Никогда он не видел таким этого безответного арестанта… Самойлу всего трясло. И конвойные, остолбенев, стояли, боясь шелохнуться.
— Чего не отпираешь, когда просют? — грозно, с каким-то властным спокойствием спросил Дер-бер. — Или руки бы отсохли лишний раз отворить?
— Дак… дак отворил жа… — чавкал зубами Самойла. — Чего тебе, братец? Счас… мигом сполню.
— Чего, чего! — передразнил Дер-бер. — Крестик обронил где-то. Должно, когда сюда шли… Найти надо.
— Счас, братец, счас! — засуетился Самойла. — Счас мы тебе… того… найдем хрестик. Ты токо дверь приставь и прошу, Христа ради, успокойся… Счас мы тебе хрестик… А то как же, как же православному-то без хреста… Так бы сразу-то и объявил, мы бы тебе подобру… Счас, братец!..
Вот с того раза Самойлу будто подменили — иначе он повел себя с Дер-бером, пальцем не трогал, глядеть на него и то избегал…
Позже, когда рыжеволосого мужика освободили из «секретки», поместив в общей камере, Ядринцев часто с ним встречался, разговаривал. Звали его Михайла Дубравин. А в гимназии он отродясь не бывал, грамоте не обучен, жил в деревне. И Дер-бером никогда не прозывался. Но так был похож на него!.. Иногда Ядринцеву казалось, что Михайло по какой-то лишь ему известной причине не хочет в этом признаться. И допытывался: «Скажи, Михайло, а может, все-таки учился ты в гимназии? Неужто я ошибся?..» Михайло смеялся добродушно, отвечал: «Какая там гимназия, паря!..» Был он, Михайла Дубравин, спокоен, добропорядочен, за что вскорости избрали его крестьянским старостой — крестьян в остроге пребывало за разные провинности много, и Михайло стал как бы вожаком ихним, совестью и обережой. Немало в остроге и бродяжьего люду обитало, с которыми крестьяне не находили общего языка, враждовали, однако Михайло умел и с ними ладить, уберегая и тех и других от всяких крайностей… Потому и стал Михайло общим любимцем, непререкаемым авторитетом. Хотя весельчакам и зубоскалам не мешало это иногда и подшутить незлобно над молчуном старостой, острым словцом уколоть. Он шутки принимал и понимал, на остроты не обижался. Однажды его спросили: