— Где мы ошиблись? — спросил он.
Точнее, не он, конечно, спросил, не мог он спросить такую глупость. Наверняка спрашивал все тот же невидимый дознаватель. Наверное, куражился, прокурором себя почувствовал. Да еще и повторил, как будто в первый раз позору было мало.
— Так где мы ошиблись?
Она покачала головой, она не знала.
— Может, надо было завести ребенка...
Саша резко обернулся назад — ему показалось, что про ребенка сказал кто-то другой. Но сзади сидела старушка в сиреневой шляпке и жадно ела мороженое, тоже сиреневое. Старушке он позавидовал: вот кому ребенок не грозит, максимум — воспаление легких.
Значит, все-таки это жена сказала. Или как ее теперь называть: бывшая жена, просто бывшая? «Моя бывшая хочет ребенка», — хорошее название для голливудской комедии. Но только тут у нас не Голливуд и на комедию все это мало похоже.
— Я же предлагал, — с трудом выговорил он.
И этого нельзя было говорить, глупо это было, глупо и опасно. Это значило, что он хочет спихнуть вину с себя на нее. Будь перед ним феминистка, она бы ткнула его вилкой. Страшно даже подумать, в какое место. Но, как заметил внутренний дознаватель, настоящих феминисток у нас давно не осталось, все продались мужским шовинистам из конкурирующей конторы. Что же до Кати, то она не успела даже вилку взять в руки, потому что невесть откуда возник Петрович.
— Какого еще ребенка? — Петрович стоял над ними, покачивался от винного градуса. — Какого вам еще ребенка, вам меня мало?!
Сволочь Петрович, подумал Саша, наверное, следил за ними от самого дома. Или нет, не следил, зачем следить? Он просто знал это кафе, они же пару раз ходили сюда вместе с ним.
— Папа, — жена занервничала, только Петровича им сейчас не хватало, — папа, иди уже проспись.
Он думал, что Петрович взовьется, толкнет речь о пользе бодрствования, но тот посмотрел на них неожиданно жалким взглядом и кивнул: хорошая мысль, пойду просплюсь.
Недолгое время они глядели ему вслед — Петрович, покачиваясь, шел прочь, постепенно уменьшаясь, и через минуту стал совсем маленьким. Вообще, все сейчас казались Саше маленькими, почти детьми. Наверное, это горе подняло его вверх, он смотрел на все с какой-то ледяной горы.
— И, кстати, о папе, — вдруг сказала Катя. Ей явно было неудобно, но не сказать она не могла. — Пусть пока поживет с тобой, хорошо? Я освоюсь на новом месте, а потом его заберу.
Он кивнул, ну да, заберет. Конечно, заберет. Хотя, между нами, все это не помещается в голове. Она уходит, а папу оставляет ему. В каком качестве, интересно: залога, выкупа, компенсации?
Впрочем, это неважно. Останется Петрович или нет — ему все равно. Главное, что уходит Катя. Он не спрашивал ее, почему. И себя не спрашивал. Ответ был ясен, как черная луна во время затмения — деньги. Кате просто не хватает денег. Парижа ей не хватает, теплого моря, ресторанов, украшений — вот этого всего ей не хватает, всего, чего не может ей дать он. Зачем Париж, зачем рестораны, спросите вы, если есть отличная домашняя плита, на которой можно готовить хоть круглые сутки, есть стиральная машина и пылесос? Готовь, стирай, убирай — какие еще развлечения нужны женщине? Так думает средний мужчина. Но Саша не был средним. Он знал, что кроме любви, надежности и уюта, женщине позарез нужна роскошная жизнь.
Да, да, роскошь для женщины — не роскошь, а хлеб насущный. И нечего смеяться. Ей нужны рестораны, нужно блистать в свете, иначе кто узнает, что она самая лучшая, самая красивая и желанная? Наверное, если женщина любит, она может обойтись и без этого. В конце концов, обойтись можно вообще без всего, но разве это жизнь? Вот только мужчины этого не понимают, а которые понимают, обычно сволочи и манипуляторы.
Если бы эти его мысли услышала Катя, она бы заплакала от злости. Какое свинство так думать! При чем тут Париж, при чем рестораны, украшения, роскошь какая-то? Ну, даже если и при чем — то только совсем чуть-чуть, немножко. Немного Парижа, малость ресторанов и совсем чуть-чуть украшений… Но ушла она все равно не поэтому, не потому, что не хватало денег. Она ушла, потому что любила его. Да, да, любила — и ушла тоже поэтому. Потому что боялась.
Чего боялась? Господи, да разве непонятно! Он служил в полиции, и сердце ее с утра до вечера разрывал холодный, безнадежный страх. Каждый день, каждый час, каждую секунду она боялась за него. Боялась, что его подстрелят, что привезут раненым, умирающим, что он, наконец, вовсе не вернется. Это был изнуряющий, липкий, чудовищный ужас. Она не могла ни о чем больше думать, ничем заниматься. Даже в школе, во время уроков, все время думала о нем — и часто заговаривалась перед детьми: путала Онегина с Печориным, а Бунина с Куприным. Школьникам-то все равно, им хоть Шекспира с Кинг-Конгом перепутай, но кто-то снял и выложил урок в сеть. Случился скандал, директор школы вызвал ее себе и провел вразумляющую беседу. Катя кивала, но не слушала. Она боялась.