— В город? — насторожилась Люба. — Дело важное? Ой, знаю! Только в хату вошел, сердце так и забилось. Знаю, уедешь, заберут у меня!
— Да никто не заберет. Завтра вернусь.
— Ой, нет, я знаю…
— Один еду, один, — пытался успокоить ее Тимош, по-своему понимая тревогу Любы, — никого у меня в городе нет. Да я и не гляну на них, проклятых.
— Ой, не того я боюсь. Не жинок боюсь. Судьбы боюся. Если б жинка была, я бы ей очи повыцарапала, волосся выдрала. А с судьбой что поделаешь!
— Чудная ты, ей-право чудная! Завтра вернусь.
— Ой, нет. Знаю, зачем едешь, — она притихла на его груди.
— Ти-мо-шка-а! — гукали уже из Мотриной хаты.
Люба оттолкнула его:
— Ну, ступай, не слухай меня. Глупая, ну и не слухай, — сдерживала слезы, — и проводить тебя не смею. На людях не смею показаться. Ну, хоть до ворот. Завтра ж выглядать буду!
Несмотря на недобрые предчувствия Любы, Тимош вернулся благополучно. Однако вести привез плохие — Коваля и еще нескольких рабочих шабалдасовского завода арестовали. Очевидно, имелись основательные причины, потому что в обычных случаях расправлялись расчетом под мобилизацию.
— Матрена Даниловна, — обратился он к тетке Мотре, воспользовавшись отсутствием Наталки, — что я вас попрошу. Прасковья Даниловна наказала проведать одного человека в Ольшанке. Теперь будем через него с военным городком связь держать. Завтра Люба в Ольшанку собирается, поехали бы с ней.
— Я уже не разберусь, кто хозяин тут в хате, — усмехнулась тетка Мотря.
— Не сердитесь, Матрена Даниловна. Больно уж время горячее.
— Ничего, ничего, привыкай хозяйничать. Наше дело бабье слухаться.
— Неужели обиделись, Матрена Даниловна?
— Не обиделась, а только сорок лет тут живу, привыкла быть старшей. А теперь другие старшие появились. Ну, ладно, приказывай.
— Стрелочник там есть на тридцатой версте. До него зайдете. От Ткача, мол. Что вы на меня смотрите?
— Да так, хочу поглядеть, какой ты есть. Когда успел? Пришел сюда, кажется, недавно, совсем недавно. Робкий такой, тихенький, а уж голос набираешь, — дошла до порога, вернулась, что-то вспоминала, — ты же тут на Наталку не гримай. Жалуется на тебя!
— Жалуется?
— Житья, говорит, от тебя нет. Впустили, говорит, в хату на свою голову.
— А может, мне на нее жаловаться надо? Думаете, мне легко смотреть, как она вами командует, ситец отобрала, в Ольшанку погнала.
— Э, все вы командиры хорошие. А ты не обижай ее — сиротка!
Тимош потупился. «Сиротка» — это слово всегда жгло его.
А Наталка, словно услышав уговор, едва мать уехала, взялась за Тимошку.
— Ты что ж, к своей солдатке не спешишь?
Молчит Тимош. Притащил хворост, заплетает плетень.
— Прогнала?
Молчит.
— Или не знаешь, что в Ольшанку подалась?
Ни слова!
— У нее там кавалеры хорошие. Один машинист самый старший, две белых ленточки на околышке. Другой мясник. Толстый такой. Пузатый, — она показала рукой, как выглядит пузатый мясник, — просто даже и не знаю, кто из них лучше. Мясник, наверно, лучше. Чернявый мужчина, красивый, краснорожий. До него все бабы бегают.
— Отцепись!
Убежала, встретила корову, загнала во двор, напоила, подбежала с подойником.
— Она у мясника всегда останавливается. Ты спроси ее, спроси!
— Подоишь корову, иди гуляй. Я сам воды наношу.
И не заметил, как исчезла со двора.
Зашел в хату — сидит у кровати, голову в подушки уткнула, плачет. Сиротскими слезами плачет. Душу всю перевернуло. Походил по хате от двери до угла, опрокинул скамью в потемках, выругался, вышел на крыльцо, вернулся. Зажег каганец — плачет. Сел в углу. Пересел в другой.
Попались на глаза карты гадальные на горке. Взял карты, перебросал, раскинул на столе, сгреб, сложил в колоду, снова перетасовал, принялся кидать по одной на стол.
Вдруг смех за спиной:
— На трефовую даму бросаешь?
Хватил колодой об стол.
А девчонка уже к столу подсаживается. Достала свой осколочек зеркальца, заглянула, хоть там ничего и не видать, подхватила карты.
— Давайте, я вам на картах брошу, — и быстро-быстро, одна за другой раскинула веером картинки: тузы, шестерки, — Предстоит вам дорога дальняя.
— Что это ты на «вы» заговорила?
— Так надо, это ж гадание, — снисходительно глянула она на Тимоша, — казенный дом. Ой, карта выпала черная. Удар. Червовый король забирает трефовую даму.
Тимош чуть не разорвал червового короля, но вовремя отдернул руку — нехай, сиротка, гадает, утешается.
— Слезы. Смерть. Ну, вот слава богу, пошла красная. А после этого возвращаетесь домой. Вот он — дом. И соединяетесь с молоденькой червовой дамой. Любовь на сердце.
— Знаешь, что, — мрачно проговорил Тимош, — давай лучше в дурня сыграем.
Это предложение понравилось ей. Поправила фитиль в каганце:
— Тебе сдавать, мне ходить. В простого или в подкидного?
— Как хочешь, — покладисто отозвался Тимош. Она оставила его три раза кряду в дураках и, кажется, немного успокоилась.
— Давай в подкидного.
— Иди спать в клуню. А то я стесняюсь.
Тимош охотно выполнил ее приказание.
15
Дня через два после того Матрена Даниловна собрала вечерю на дворе, «в затишку». Захотелось посидеть на воле, выпал, видно, какой-то знаменательный день в ее жизни, взгрустнулось, призадумалась, но о мыслях своих так ничего и не сказала, только в хате прибрала чисто, семейную фотографию украсила бессмертником, да стол накрыла по-праздничному.
И Тимош призадумался. Одна Наталка, как всегда без умолку тараторила, вертелась на табуретке.
— Ты что притих? — подняла вдруг голову тетка Мотря.
— Да это, мама, ему на картах выпало, — ответила за Тимоша Наталка, — скоро оженится.
— Успеет еще.
— Да вы не слушайте ее, Матрена Даниловна. Язык без костей, — бросил грозный взгляд на названную сестричку Тимош, — я про другое думаю: Прасковья Даниловна обещала приехать, уговорились.
— Уговор, не приговор.
— Давно уж пора.
— Нечего зря себя мучить. Сам требовал спокойствия.
— Да у него не то на уме, — снова вмешалась Наталка.
— Цыц, ты! — прикрикнула на дочку Матрена Даниловна. — Вертлявая.
— Была у нас одна такая! — хмуро бросил Тимош.
— Была, Тимошенька?
— Сказал, была…
— Ой, как интересно. Ну и что ж?
— С пожарным убежала.
Наталка поперхнулась.
— Да ну вас, — встала из-за стола Матрена Даниловна, — у кого из вас ума больше?
Весь вечер Наталка шмыгала чем-то озабоченная, обращалась к Тимошу необычно участливо, только и слышно было: «Тимошенька, Тимошенька!.»
В ту ночь Тимош долго не мог заснуть, забылся под утро, проспал зарю, никто его не будил. Поднялся — солнце уже высоко, дворы пустые, только Наталка шныряет по двору, стучит каблуками по ступенькам, новые чеботы не жалеет.
— Чего вырядилась?
— Среда.
— А что, как среда?
— Средина недели.
— А что если средина недели?
— От одного воскресенья недалеко и до другого близко.
— А у тебя и правда язык без костей.
— А ты не спорь с девками. Ступай лучше косу наточи. Мама просили.
— А зачем ее точить, если сено убрано.
— Жнива скоро.
— Когда еще жнива!
— Ну, я не знаю. Мама просили. Твое дело.
Наточил косу, руку порезал. Наталка тут как тут, прибежала с тряпицей, перевязывает руку, вздыхает.
— Ой-ой-ой. Это ж я, клятая, во всем виновата. Бедненький.
Перевязала, кровь утихла, смеется:
— Это тебе не на заводе! Не на станке гайки нарезывать!
— Брысь, ты, — рассердился Тимош.
— Тимошенька, — не отстает девчонка, — полезь на горище, мама просили, достань кожухи. Протряхнуть надо.
Полез на горище, обшарил все углы.