— Нету кожухов, — кричит.
— Ой, я ж и забыла, что в коморе, — всплеснула руками Наталка, — ну, слезай скорее. Посиди во дворе, подожди. Принесу кожухи из коморы.
Звякнула крючковатым ключом, щелкнула задвижкой и затихла. Нет ее и нет.
Далеко, за десяток верст, над рощей поднялся едва заметной ниточкой черный дымок, оплыл, тая в синеве — невидимый, неслышный, пронесся за перелесками поезд.
«Приедет ли Прасковья Даниловна? Привезет ли добрые вести?»
Тоскливо вдруг стало. Тимош поднялся, незаметно вышел со двора.
Наталка появилась в дверях пристройки с вывернутыми наверх овчиной кожухами, оглянулась туда, сюда — утро ясное, сады звенят, золотистый свет сквозь листву просачивается, падает на землю веселыми узорами, играет, трепещет — в такой день сердцу только петь и радоваться. А во дворе пустынно, скучно. И Тимошка куда-то пропал. Бросила кожухи на деревянный помост, под стену коморы и побежала в хату.
Тимош обошел огороды, дошел до криницы — нигде не видно Любы. Поднялся огородами, через перелаз пробрался на Любин двор. Маленький узелок, связанный наспех, цветастый с заячьими ушками острых концов сразу бросился в глаза: лежит бабий узел на завалинке, собрался в дорогу, ждет хозяйку.
Тимош кинулся в хату — Люба поправляет платок перед зеркалом, в тусклом зеркальце узкое потемневшее лицо, потемневшие глаза.
— Хорошо, что пришел, Тимошенька, — не смотрит на Тимоша, собирается. — Хорошо, что пришел. Страх какой…
— Что случилось, Люба, почему ничего не сказала?
— Сама ничего не знала. Налетела беда, долго ли…
— Да говори… что же ты молчишь?
— А что говорить? Его привезли, — она подхватила второй платок, теплый, хоть на дворе солнце пылало, — выходи, хату зачинить буду.
— Куда ты?
— Да куда ж, — в город, к нему. Раненый он тяжело, чуть живого довезли. Может, без рук, без ног. Как тот «самовар». В лазарете лежит.
— Значит, поедешь?
Люба удивленно уставилась на Тимоша.
— А то как же?
— Поедешь к нему?
— Да как же не поехать? В лазарете он, раненый, разве не сказала, — она продолжала сновать по хате, что-то разыскивая, не могла найти, то и дело поправляла сползавший на плечи платок, движения ее стали суетливыми, судорожными.
— Господи, ну что же такое, да где ж я дела? Ну, зачем ты пришел? — Она забыла уже, что только сейчас, минуту назад обрадовалась Тимошу. — Ну, что ты стоишь над душой. Господи, что вам от меня надо!
Она выпроводила его из хаты, увидела узелок на завалинке, обрадовалась, ухватилась за него, точно крылось в нем что-то важное, словно был для нее точкой опоры.
— Ну, вот, ну, теперь всё хорошо…
— Поедешь?
Она строго, осуждающе взглянула на него и ничего не ответила.
— Тогда и я поеду с тобой.
— Зачем? Не надо, — испугалась она, — грех какой!
— Поеду. Что ты будешь делать одна в городе? Где станешь искать? Там сотни лазаретов.
— Не надо, любый, — кинулась она к Тимошу, — у меня там люди есть. Примут, помогут. На железной дороге, на воинском дворе, люди знакомые, — она старалась говорить спокойно, а глаза плакали, — уходи, прошу. Господи, где ж силы взять!
— Я не могу тебя оставить, пойми. Ну, как я тебя оставлю? Хоть до города провожу, — злое ревнивое чувство, обида за бабью покорность, и крепкое, насмерть решение ни за что, никому не отдать.
— Ладно, ступай. Я приду к поезду.
Она глянула на него умоляюще, хотела что-то сказать, но поняла, что не отступится, опустила голову. Наталка еще в воротах встретила Тимоша.
— Иди скорее, мама спрашивали.
— Что такое?
— Не знаю. Наверно, что-нибудь важное.
— Прасковья Даниловна приехала?
— Да нет, они не приехали.
— Из города что-нибудь?
— Та может, из города, — и крикнула в хату, — мама, Тимошка пришел. Ма-ама-а!
Матрена Даниловна не откликнулась.
— Ма-амо-о! — снова позвала Наталка и снова никто не откликнулся. Наталка побежала в хату и тотчас появилась па крыльце.
— Ну, ты смотри! Только что была и уже нету, — она удивленно оглядывалась по сторонам.
— Ну, ступай, скорее. Достань из погреба глечики. Мама просили.
— Сама достанешь. Я в город спешу.
— А тебя ж мама спрашивали. Наверно, из города кто-нибудь приехал.
— Из города? — подскочил к ней Тимош. — Что же ты молчишь?
— Да ты же не слушал…
— Кто приехал?
— Не знаю. Мама, наверно, знают. Они просили молоко достать, надо ж гостей нагодувать.
— Давай, скорей, где твои глечики!
— Да в погребе ж. У нас погреб глубокий. Я боюсь.
— Хорошо, пошли скорее.
Наталка побежала впереди, послушная, притихшая. Проворно открыла дверцу, а потом еще и ляду.
— Вот сюда, Тимошенька. Ты полезай, а я тут постою, подожду. Только осторожно, не обломи ступеньки. Драбынка у нас тоненькая, дивчачья.
Погреб оказался добрый, глубокий, да еще из ямы ход в закутки — сам хозяин когда-то начинал строить, надеясь разбогатеть. Лесенка была тощая, несомненно, другой уже рукой собранная, перекладинки где гвоздями приколочены, а где перехвачены сыромятным ремешком, берестовые жерди так и ходят ходуном.
— Ты ж там осторожно, Тимошенька.
Наконец, нога коснулась сырой земли, что-то осыпалось, хлопнуло. Тимош споткнулся и чуть не растянулся на песке. Запах укропа, залежавшейся прошлогодней огородины, с детства знакомый дух погреба наполнял всё.
— Ну, где твои глечики?
— Там, дальше, под стенкой.
— Ничего тут нету.
— Да под щепкой, говорят, правее.
— Кадушки тут и больше ничего.
— Ой, какой ты бестолковый. Ну, смотри на меня. Смотришь?
— Смотрю.
— Ну, а теперь повернись. Повернулся?
— Повернулся.
— А теперь иди прямо.
— Ничего тут нету. И вообще, отстань со своими глечиками. Полезай сама. Мне в город надо.
— А ты доставай глечики и поезжай себе. А то ж мама просили…
— Нет тут никаких глечиков.
В погребе что-то осунулось, грохнуло. Потом наступила тишина.
— Тимоша! — Наталка прислушалась. — Тимоша, где ты?
— А черт его знает где. Что-то зазвенело.
— Ой, не перекинь молоко!
Снова тишина.
— Тимошенька, я тебе сейчас присвечу!
Наталка опустилась на колени и потянула к себе лестницу.
— Куда ты драбыну тянешь? — крикнул снизу Тимош.
— Та у нас спички на горище, а лестницу соседи забрали. Я сейчас, — девчонка вытащила лестницу и понесла ее в хату.
— Наталка! Наталка! — кричал Тимош.
— Я сейчас, Тимошенька, — глухо донесся девичий голос.
Прошла минута, другая. Тимоша начинал пробирать уже холодок.
— Наталка!
Никакого ответа.
— Наталка, ирод!
Тишина.
Тимош ощупью пробрался к тому месту, где тусклыми пятнами играл свет.
— На-тал-ка!
Под руками отвесный земляной срез, скользкий, сыпучий, не за что уцепиться, не на что ногой стать.
…Не скоро во дворе послышался окрик Матрены Даниловны:
— Кто это погреб открыл? Кто дверки бросил настежь?
— Матрена Даниловна! — кричал Тимош.
— Кто это кричит? Это ты сидишь в погребе, Тимошка?
И тотчас послышался звонкий голосок:
— Мама, я ему сейчас лестницу опущу. А то он без лестницы не вылезет.
Наверху засуетились, захлопали дверками, застучали лестницей о порожек:
— Нашел глечики, Тимошенька?
Чуть не обломившись на жиденькой лестнице, Тимош выбрался на белый свет.
— Кто приехал, Матрена Даниловна?
— Никто не приезжал.
— Не приезжал? — переспросил Тимош. — А вы ж приказали Наталке, чтоб людей ждали. Приказали молока из погреба достать.
— Я приказала, чтобы не смела доставать из погреба глечики, пока Прасковья не приедет. Чтобы молоко было холодное.
— Ой, боже мой, прижала ладони к пылающим щекам Наталка, — а я ж всё перепутала!
Тимош схватил девчонку, поднял высоко над погребом…