— А не получится ли у вас так, дорогие мои неистовые, — перевезете вы на Никольскую молодежь, предложите ей все имеющиеся в вашем распоряжении новые формы, кстати не такие необычные и неистовые. Поживет-поживет молодежь в этих ваших неистовых формах, обживется, приживется и заявит так же, как в других подобных куцых, замкнутых, карманных общинах: годи! И другим закажет: знаем, дескать, пробовали. А вы ведь ваше это самое Никольское предприятие коммуной величаете. Вот и получится — придет к этим вашим «искушенным» неистовым народ, попросит помочь в большом настоящем деле, в жизненно необходимом народном строительстве. Так и так, мол, люди вы интеллигентные, молодые, образованные, пожалуйте к нам на строительство нового мира. А молодые искушенные люди наотрез: «Нет, увольте, попробовали уже на квартирке Спиридона Спиридоновича, по горло сыты». Не правильней ли будет подобные начинания назвать не горением, не утверждением нового, а дискредитацией нового. Я это так, с политической, а не философской точки зрения, с позиций митингов и рабочих собраний. Рабочие требуют переселять людей из подвалов в человеческое жилье. Переселять людей из низин на сухую землю, чтобы их ежегодно не заливала Помойная речка.
— Мы о разном говорим, Павел.
— О разном, о разном, Агнеса. Вы с Левчуком говорите о себе и для себя. А я говорю о ста пятидесяти миллионах. Вы говорите о социализме для себя. Для собственного удовольствия. А я говорю о социализме, как единственно возможной форме организации человеческой жизни для миллионных масс. Так что, будьте любезны гореть в этом направлении.
— Мы действительно говорим о разном, Павел, — устало произнес Спиридон Спиридонович, — вы удивительно всё упрощаете.
Спиридон Спиридонович встал, заложил руки за спину. Со своей острой задорно вздернутой кверху бородкой он походил на куцый, но занозистый сучок — впору иному дубу противостоять.
— А что касается ста пятидесяти миллионов и рабочих Советов — пожалуйста! Кто же возражает против этого — все за советы. А что касается… — он не договорил.
— Вот видите, как вы рассуждаете! — крикнул Павел. — Видите, как они рассуждают, товарищи. Для нас Советы кровное дело, вопрос жизни и смерти, а для него…
— Павел, — стала между ними Агнеса, — ты придираешься и просто груб.
— Товарищи! — раздался вдруг незнакомый голос. Увлеченные спором, друзья не заметили, как в комнату вошла девушка в солдатской шинели с красным бантиком на груди. Она стояла в дверях, заложив руки в карманы:
— Товарищи! Только что получено сообщение: Временное правительство собирается лишить женщин права быть избранными в Учредительное собрание.
— Подлецы! — возмутилась Агнеса.
— Прекрасно, Агния, — подхватил Павел, — ты начинаешь правильно понимать обстановку.
— Вот тебе, бабушка, и Юрьев день, — пробормотал Спиридон Спиридонович.
— Не Юрьев день, Левчук, а Емелькина неделя!
Спиридон Спиридонович взял со стула тужурку, развернул, аккуратно отряхнул, надел, не вынимая торчащего из кармана буракового шарфа. Теперь Левчук снова стал плотненьким, кругленьким, обтекаемым, похожим на шрапнельные стаканчики, которые обтачивали на Тимошином заводе и набивали крепко порохом.
— Сейчас же в Совет! — потребовала Агнеса. Смешинки потухли в ее глазах, изогнутые брови грозно сдвинулись. Всё же она не преминула бросить Тимошу: — Придешь к нам на Никольскую? Переходи к нам, Тимошка!
— Да не знаю. Посмотрим…
— Эх ты, посмотрим-побачимо, хохол…
— Хохол, Агнеса. Такой же неисправный, как Павел. И требуется мне хата, вареники и жинка с ухватами, — сказал он с улыбкой.
Тимош собирался более полно и подробно обрисовать картину райской жизни по своему разумению, но Агнесы уже не было в хате. Левчук последовал за ней.
— Тимош, — подозвал младшенького Павел, — пойдем со мной, дело важное есть.
Хозяева разошлись, но люди оставались еще во дворе, сидели на крыльце, и уже с улицы Тимош слышал, кто-то снова затянул песню:
Вихри враждебные веют над нами…Миновали один квартал и другой. Павел не заводил разговора. Потом вдруг воскликнул:
— Хотя бы Иван скорее приезжал!
Замечание было неожиданным и Тимош не нашелся, что ответить. Павел продолжал:
— Слышал, у тебя в военном городке связь имелась. Отправляйся в Моторивку. Старых друзей забывать не следует. Надо нам военное дело налаживать. С боевыми дружинами у нас плохо. А господа зашевелились…
Тимош охотно согласился съездить в Моторивку. Павел дал необходимые указания и, когда уже обо всем было договорено, спросил:
— Пойдешь к ним на Никольскую?
— Нет, — коротко отрезал Тимош.
— Почему?
— Не знаю, но не пойду.
— И у меня, любый, не лежит душа к этому Левчуку.
— О Левчуке я ничего сказать не могу, — возразил Тимош, — не потому я… а не пойду просто так… Не знаю почему. А вы почему против Никольской?
— Понимаешь, не в ней дело, не в этой затее Агнесы. Ну, решили устроить общежитие — хорошо. И молодежь у нас хорошая. Студенчество больше, увлекающийся народ. Да, сейчас всё кругом бурлит и бродит, страшная жажда всего нового, всяческих исканий. Шутка ли — после вековечного ярма освободился народ. Когда-то еще перебродит. Ну, вот он-то…
— Левчук?
Павел кивнул головой.
— Ему что надо? Солидный человек, с немалым опытом… Что это душевная молодость или потребность в молодых душах? Что это — увлечение молодым, новым, размах, опережение времени, или… Или ему просто нужны люди, доверчивые люди, последователи. Есть такие любители последователей, хлебом не корми.
— Он, что партийный, этот Левчук?
— Причалил к нашему берегу, — уклончиво ответил Павел, — и не первый уж год. Да у него, собственно, против партии ничего нет. Никто не может сказать… — Павел нахмурился, — а впрочем, черт его знает. Ты, Тимошка, человек уже взрослый, самостоятельный, сам и разбирайся. Одно могу сказать: есть такие люди — никогда они против не выступают. Да беда в том, что они «за» мало делают. Вот так философию развести в любой честной компании, на сходке или без сходки — пожалуйста. «Неистовую идею» подбросить — тоже, пожалуйста. По принципу: один бросит, десять за год не разберутся. А дело? Народу, партии от этого польза или нет? Начнет с мелочи как будто. А потом к этому незначительному, невинному, подбросит словечко «новое!». И пойдет крутить с этой новинкой, воду мутить. То партийцев из Думы отзывают, то бога с помощью материализма и диалектики разыскивают, а то и вовсе партию надумают ликвидировать… Это я не про Левчука, ты не подумай. Это я вообще. Вспомнилось. Наболело! Мы их как людей к себе принимаем. Всей душой рады… А они…
Павел снова умолк. Тимош не тревожил его расспросами, погруженный в собственные думы.
— Вот я и говорю: разберись, попробуй, кто таков Левчук? — Павел обращался больше к себе, чем к Тимошу.
— Но Агнеса, ведь умная девушка, — невпопад молвил Тимош.
— По-книжному разумная. Книгу читаю, а что там за книгой, — ничего не знаю.
Он помолчал немного, потом всё так же, скорей для себя, чем для собеседника, проговорил, следуя затаенным мыслям, а не сказанному:
— Да и многие теперь мучаются: как от этой книги к делу перейти! Ну, допустим, Миколашку повалили, а дальше как дело вести? Где теперь общий враг? Как собирать силы? С кем объединяться? Собирать все социалистические силы против общего врага — монархии, крупной буржуазии, прямой контрреволюции. Или держать свою, обособленную, большевистскую линию? Простой вопрос? А над ним сейчас большие люди голову ломают.