Ехал и все боялся, как он встретится с ткачихой. Что скажет?
И долгим показался путь.
Но только к воротам, — а ткачиха выходит из калитки. Увидела извозчика, Ясы-Басы, увидела то страшное, что лежало закрытое брезентом на санях, и встала как врытая… Засуетился Ясы-Басы, спрыгнул с саней, зашнырял глазами, боясь взглянуть на ткачиху. А ткачиха стояла прямо, вдруг побелевшая, с полуоткрытым ртом.
— Кузьма Василич! — резко проговорила она. — Кузьма Василич!
И, протянув руку к саням, спросила шепотом:
— Это… о-нн?..
Задрожал Ясы-Басы, весь задрожал, затрепыхались его хохлацкие усы, и он забормотал:
— Он, Варвара Григорьевна. Он… Аким Петрович наш… Он…
ХХIV
После сдачи оружия, уже к вечеру, Иван Петряев, опять в пальто с барашковым воротником и в серой шапке, усталый и угнетенный, пошел домой на Пресню по Поварской. По улицам уже всюду бродили толпы, рассматривая разбитые и обезображенные орудийными выстрелами дома.
Разгром на Поварской был страшный.
Все тротуары были засыпаны кучами кирпича, штукатурки и битым стеклом. Черные безобразные пробоины виднелись на каждом доме. Деревья вдоль тротуара сломаны. На церкви Бориса и Глеба пробит и сворочен весь купол, внутри обезображен иконостас, а колокольня едва держалась, развороченная снарядом. Улицы и переулки были взрыты и загорожены баррикадами из дров, досок и мебели. В толпе слышались торжествующие возгласы. Ивана остановил знакомый трамвайный кондуктор.
— Обозреваете? Здорово попало буржуям! — сказал он, здороваясь с Иваном. — Пощипали их по-хорошему.
Иван промолчал.
— Вы в центре-то были? Видали там, как все изукрашено?
— Был. Видал.
— Дали себя знать большевички. Ого-го!
У кондуктора были рыженькие, реденькие усы, из-под которых теперь ползла ехидная, довольная улыбка. Ивану стало противно и, поспешно попрощавшись, он пошел дальше.
Толпа ползла по улице, смотрела и торжествовала.
Почему-то Ивана пугало именно это торжество. Люди не поняли тех ужасов, которые совершались на улицах Москвы.
«А может быть, так и надо? — подумал устало он. — Может быть, они правы, а не я?»
И не мог разобраться.
Сознание сделанной ошибки на момент встало перед ним и потухло.
— Как знать, кто прав?
— А, черт с вами, торжествуйте!..
Василий и мать обрадовались его приходу. Но, как всегда, мать заворчала:
— Навоевался, воитель? Слава богу, не сломали еще башку-то? Ну так подожди, сломят скоро. Тут уже поговаривают о тебе. Знают, что с буржуями был. Погоди, малый, погоди.
— Ну, будет, будет, мать, — остановил ее Василий. — Давай ему скорее есть.
Пока мать возилась у печи, Иван лег на кровать и через минуту захрапел.
— Эй, не спи! — крикнул ему Василий. — Ты поешь сперва.
Он подошел к Ивану и стал его тарыкать, но Иван храпел.
— Заснул? — спросила мать.
— Заснул.
— Побуди-ка все же. Пусть поест.
Василий принялся трясти Ивана за плечо, трепал по лицу, но тот даже не мычал.
— Ну, напрасно будишь. Пусть спит.
— Ишь умаялся. Знать, туго пришлось, — уже миролюбиво сказала мать и, отходя от кровати, вздохнула.
Иван спал до утра. Потом от утра до вечера и с вечера до следующего дня. Проснувшись, молча поел, молча собрался и ушел в город.
Долгий отдых его освежил, но смутное чувство беспокойства еще не покинуло. До самого вечера он бродил по разгромленному, обезображенному городу, прислушиваясь к тому, что говорили в толпе. Больше всего народа было у Никитских ворот, где сгоревшие дома стояли как колизеи — огромные, безобразные, готовые рухнуть…
Острое чувство любопытства толкнуло его зайти во двор угольного дома, такого бурного в дни боя и тихого теперь. Во дворе уже немного прибрались. Не было ящиков, за которыми прежде прятались дружинники, дворники убрали баррикаду из поленьев перед воротами, но сорный ящик был все там, в углу, — стоял так же, как тогда, во время боя, весь издырявленный пулями.
Иван прошел к нему. Вот здесь он проколол штыком рабочего…
Иван остановился, подумал. И с поразительной отчетливостью увидел этого рабочего.
Низенького роста, с рыженькими усами, он встал перед ним, как живой. Даже запомнилось, как у него тогда задергались губы и рот раскрылся — страшный, хрипящий рот.
Иван только теперь вспомнил, что рабочий схватил тогда его за винтовку, собираясь отвести удар.
«Не хотел, значит, помирать», — подумал он.