Скелет не представлял загадок: повторный уход, подруга с ребёнком, провал медитации, отсутствие трансляций, расхождение реалий с иллюзиями, полный переворот в привычном укладе мыслей и, как следствие, полный переворот в привычном укладе жизни. Не рассматривая пока сухожилия и мышцы, Наталья Леонидовна занялась скелетом. Всё было взаимосвязано и очень болезненно. Надо было найти нечто явное, свидетельствовавшее о перемене к лучшему. На настроение Джины нечего было полагаться: оно могло меняться мгновенно. Периодически возобновлявшийся стук машинки мог сопутствовать периодически возобновлявшимся рыданиям; всё это перемешивалось с постоянным курением. Разговоры с Джиной тоже ничего существенного не принесли. Мать пыталась каждый раз отталкиваться от разного настроения, идти в разных направлениях, рассматривать ситуацию с разных точек зрения, выдвигать разные версии, порой прямо противоположные. Она хотела растормошить Джину, хорошенько её встряхнуть — не для того, чтобы определить главную боль и главные сомнения: они были известны. Ей надо было знать, достаточно ли осталось в дочери жизни и возможности сопротивления негативу. Di buone intenzioni sono lastricate le vie dell’inferno. Наталья Леонидовна запуталась в своём собственном сознании, как оно само запуталось в своих произведениях. Жизнь Джины, душа Джины, сознание Джины, любовь Джины являли собой такие непроходимые джунгли, по сравнению с которыми Гордиев узел казался незатейливой головоломкой для дошколят. Надо было отталкиваться от чего-то более надёжного. Мать сделала выбор: телевизор. В первые дни после знаменитой субботы телевизор Джина почти не смотрела. Это было понятно: она была ослеплена и оглушена. Поэтому теперь звуки, доносившиеся из комнаты Джины: голос диктора программы «Время», какая-нибудь музыкальная фраза, фрагмент теннисного матча — были воистину алмазами. Медленно-медленно Джина выбиралась-таки из-под обломков своих бывших обителей. «Но это поверхностное, — размышляла Наталья Леонидовна. — Она взирает на то, что прибивается к её берегу, безучастно и равнодушно. Нужно взаимодействие, нужна активная реакция. И здесь могут быть три варианта:
1) Джина прибавит громкость на какой-нибудь новой, обязательно НОВОЙ песне;
2) Джина включит видео — всё равно что, кроме Свена и Санта Круса;
3) Джина что-нибудь запишет на видео — всё равно что, кроме Санта Круса и Свена».
И вот несколько дней назад первое наконец-то свершилось. Джина прибавила громкость, услышав новую песню. Это была глупейшая «Cha Cha» какого-то Чело. «Hey, muchacha, give me your Cha Cha» — что-то вроде перепева «Mambo №5», тем не менее, она была драгоценна, потому что лёд тронулся. Со вторым вариантом вышел практически полный провал. До сих пор хотелось содрогнуться, припомнив эту холодную улыбку Джины, взиравшей на свои сокровища. Мать ждала третьего пункта, преисполнившись ангельского терпения; она была мать. Устремив глаза на полуприкрытую дверь комнаты Джины, она ждала. Шёл вечер пятницы. Приглушённое бормотание телевизора неожиданно прорезалось оглушительным «There is a house in New Orleans», песня отыграла, и — свершилось! — спустя полминуты вновь донеслись последние аккорды. Джина отматывала кассету! Джина записывала! Джина вернулась! Обезумев от радости, но постаравшись придать себе более-менее невозмутимый вид, Наталья Леонидовна бросилась наверх.
— Как поживает Новый Орлеан?
— В прошлом году было, конечно, интереснее, особенно когда трупы этих подонков плавали в воде как дерьмо. Видяшник барахлит, бляха-муха, — недовольно ответствовала Джина, убирая кассету в тумбу.
Мать огляделась. Письменный стол был завален бумагой. В машинке торчал листок.
— «Ты проснёшься. Вы встретитесь. Солнце взойдёт. Это будет». Это стихи?
— Стишки.
Чья земля под твоими ногами от счастья цветёт?
Где асфальт потеплел от теней твоего силуэта?
Восемь лет — это миг, а сто двадцать минут не пройдёт,
Не исчезнет, как «Strawberry Fields», как испанское лето.
Чью-то землю шутя приручил, воду сделал вином.
Чей-то воздух поёт, зная: им твои лёгкие дышат.
Ты проснёшься сейчас, ты свой взгляд остановишь на ком?
Кто пожмёт твою руку, кто голос волшебный услышит?
Как мне стать светлой песней твоей неземной красоты
Или солнца лучом, что тебя на рассвете разбудит?
Существую я здесь, но живу только там, где есть ты.
Ты проснёшься. Мы встретимся. Солнце взойдёт. Это будет.