— Миссис Иванишевич…
— Нет, синьора Монини, уже разведена, — болтали комментаторы.
— А почему Марио не загорает?
— У него слишком белая кожа. Он обгорит, — пробормотал Свен. Джина написала книгу! Она разведена! Она кокетничает с Ферреро! Роке с нею! Филипп равнодушен! Марио грустит! И волна воспоминаний захлестнула мозг Свена. Весна 2003 года. Он с Роке на фотосессии на каких-то островах, куда их отвезла взбалмошная Джина. Они валяются на пляже после съёмок. Джина лежит посередине. Она берёт правую руку Свена и кладёт её на свой живот, потом — левую руку Санта Круса и вкладывает её в руку Свена. Гладкий живот выскальзывает из-под его руки. Джина уходит. Свен поворачивает голову и смотрит на Роке. Роке смотрит на него и улыбается.
— Ты поедешь к Джине? Она нас приглашает.
— Угу. С тобой.
Конец сезона смазан, но Свена это не волнует. Такое уже случалось. Несколько лет тому назад его даже хотели списать и исключить из основного состава. Он поедет к Джине на недельку и отдохнёт. Вместе с Санта Крусом и её мальчиками. Потом пригласит Джину куда-нибудь в горы. Тоже на недельку. А потом вернётся к тренировкам. И всё будет хорошо.
И они едут. К Джине, которая, кажется, создана лишь для того, чтобы доставлять удовольствие тем, кого любит. И всё в её доме, от закуски до «Феррари», существует лишь для того, чтобы Свен купался в наслаждении безмятежностью, комфортом, легкомыслием и любовью. Марио сразу подпадает под власть огромных голубых очей, краснеет как девчонка, но идёт вперёд как парень. Он гасит своими губами последние искры сознания и целомудрия, он целует Свена в шею, запрокидывает его голову и скользит руками по его плечам, спускаясь к соскам. Свен и Марио, Филипп и Роке, Марио и Филипп, Свен и Филипп, Марио и Роке, или они давно уже вместе? Он творит с ними чёрт знает что, и они творят с ним чёрт знает что, и никто уже ничего не знает и не помнит, кроме поцелуев, ласк и оргазмов. Постель. Завтрак. Постель. «Феррари». Постель. Бассейн. Постель. Обед. Постель. Гостиная. «Funeral Of Hearts». Шлягер сезона. Песня десятилетия. He was a fire, restless and wild. Джина счастлива. Какая она красивая. Постель. Я всё-таки увезу её на недельку.
— Heil, Анджело!
— Ты что, немецкий начала учить?
— Ja, ja, naturlich.
— А я когда-то учил русский. Я же из восточной Германии. Только мало что помню.
Он увёз-таки её в крохотный коттедж в горах. Вечером она жарила картошку, а он целовал её в шею сзади, как его — Марио, даже интереснее: у неё такая длинная шея! Теперь её голова лежала на животе Свена. Тикали часы, приближая миг разлуки. Он уходил к полётам в поднебесье, она — к своим мальчикам, открытому чемпионату Франции, чему-то ещё. Но расставанье не было страшным. Они будут перезваниваться, они встретятся опять, и всё повторится. Он будет дарить ей свои победы, а она ему — эту множественную любовь и поклонение. Так же, как все. И это его устраивало. И это ему нравилось. Они обязательно встретятся ещё. Обязательно. И он звонил. И они встречались. Ферреро выиграл French Open. Они встречались. Прошла летняя сессия. Они встречались. Джина напала на клипы «HIM» по «ONYX.tv». Они встречались. Начался зимний сезон. Они встречались. Форма не приходила. Они встречались. Победы уходили. Они встречались. Пошли разговоры о том, что этот сезон для Ханнавальда последний, и, провалив квалификацию в Америке, он приехал к ней домой и первый раз спросил: «А что теперь?» Но Джина не была бы Джиной, если бы у неё не было ответа на этот вопрос. Для начала она привела ему пример Горана Иванишевича и его выигранный наперекор всему Уимблдон. Потом поведала историю об одной одинокой, несчастной и навеки потерянной судьбе, — нет, не свою собственную, а историю другой, реально существовавшей личности — чтобы он понял: на земле существуют и другие, более страшные драмы. В заключении шла шутка о том, что Горан в последнем турнире умудрился проиграть в одной тридцать второй финала, то есть занял место где-то посередине между 33-им и 64-м, а это намного хуже, чем его, Ханнавальда, текущее 33-е и последующий отъезд. Свен слушал, внимал и соглашался. Он готов был верить всему, что предполагало бы продолжение и улучшение, потому что Джина в это верила, а Джина не просто пухлые губы на гордой голове в обрамлении прекрасной гривы, не просто мраморные кисти, переходящие в тонкие (одиннадцать см) запястья, нет! Одно из них ещё десять лет тому назад украсил шрам от ножа. Джина знала, что это такое — не видеть выхода, а потом обретать его. И он обретёт, только побудет у неё немножко, с нею и с её мальчиками, а потом… Потом всё будет нормально. Джина — умница, она найдёт, она должна, если любит. И Джина искала и, возможно, нашла бы, если бы не мама Свена с его Суской, которые всё громче и взволнованнее выражали по телефону своё недоумение по поводу того, что Свен пропадает в неведомых далях и не возвращается домой, не думает о тренировках, а погрязает в слишком лёгкой, слишком много предлагающей и слишком распущенной жизни, абсолютно чуждой ему самому и его близким. «Ну что ты кипятишься? У меня курс реабилитации заодно с отдыхом. Скоро приеду», — отвечал Свен, хотя ему часто хотелось на всё наплевать, всё забыть и остаться в этой беззаботной суете, а что будет с его прыжками — что-нибудь да будет! Восстановился же он за считанные недели после травмы! Ещё так долго до зимы, а до Олимпиады — ещё дальше! Ему надо было остаться… Почему он не остался? Кто знает? Пути господни неисповедимы. Он не остался и через полтора месяца оказался в больнице с таким знаменитым ныне синдромом…