Итак, первая воображаемая жизнь Джины была злой, паршивой и безрадостной. Разительно отличалась она не только от того, что было в 2001 году, — что об этом говорить! — но и от самой себя трёхнедельной давности. Что же касалось второй воображаемой, самой драгоценной, то с нею дело обстояло ещё хуже. Напрасно Джина рукою бога посылала Свену сны, которые влюбляли его в Марио; напрасно она вместе с Марио расставляла сети, хоть Ханни в них и попадался; напрасно по её зову спешили на помощь и Филипп, и Вилле, акцентируя внимание Свена на Марио, являвшемся ему всё более загадочным, непостижимым и прекрасным. Всё это было вымученным и вялым, не манило за собой, не втягивало с головой в сумасшедший разгон, когда построения, соображения и логика не были нужны, когда чувства шли наперекор всему, даже самой фантазёрке, опережая её, выходя из-под её контроля, пылая без её дров. Что-то чуждое и постороннее нагло лезло из невидимых щелей и глумилось над иллюзией, и это чуждое было самой реальностью, которая три недели назад появлялась на пару секунд в исходной позиции и исчезала, чтобы никогда уже не объявиться вновь в этой ночи. Джина ставила в центр Марио, но именно Свена надо было приручать, именно его надо было исправлять, зацикливать, заинтриговывать, и он водворялся в центре, смещая Марио на второй план, оттесняя его в сторону и не давая ему главную роль. Свена было слишком много, он закрывал Марио, её любимого, обожаемого Марио. И все эти разрозненные фрагменты выпадали из рук, не клеились, не дарили наслаждения. Не было само- и реалозабвения, всё было в трещинах и грубых швах, не восхищало, не изумляло, не обжигало горячим дыханием высокой страсти. Джина ненавидела Свена за то, что он сделал несчастным и потопил её Марио, за то, что он разрушил её реальную жизнь, за то, что её дивные фантазии стали злыми и безрадостными, за то, что он не только дерзнул покуситься на свободу её воображения, но и выиграл этот поединок, убил то, что Джина ценила дороже всего на свете. Она ненавидела его, но он не оставлял её и в её ненависти, он настигал её и здесь, и стоило ей только вспомнить, что она любит его, что она сама это выбрала, что он по-прежнему может прижимать её голову к своей груди, что он не вернётся, а она всё-таки жива, и ей больно, — и любовь с ненавистью схлёстывались в её сердце, превращавшись в поток гамма-квантов, — и Джина оставалась у разбитого корыта. Она надеялась лишь на время, но шло уже 23 августа, и даже время было бессильно, и больше, чем она надеялась, она боялась ухода Санта Круса — неминуемого и последнего приговора, который ей предстояло пережить.