Марио не помнил, как дошёл до дома, он старался не смотреть на женщину, открывшую ему дверь, он не знал, рад ли он тому, что Ханни не было дома, потому что он не мог видеть его целовавшим эту женщину, или он огорчён, потому что всё-таки хотел увидеть его — делавшим что угодно. Бытовуха немного отвлекла его: возившись с картошкой, можно было отвлечься хоть фрагментарно, но пресс обстоятельств, под который он попал, уже сделал своё дело: издёвка судьбы омрачила его чело, туманом печали заволокла глаза; тоска и отчаяние слишком ясно читались на его лице. Настолько ясно, что Свен, придя домой уже под конец пребывания в нём Марио и поцеловав-таки Надин, был поражён одновременно и красотой, и этой всемирной скорбью.
— Как тебя зовут?
— Марио.
— Но это итальянское имя.
— Не сказал бы. Дева Мария жила ещё до нашей эры, а слово «итальянский» появилось в Хlll веке.
— Но я имел в виду мужской вариант.
— А я — первоначальный.
Искра радости, мелькнувшая было в глазах Марио, была мгновенно потушена стоявшей со Свеном Надин. Он поспешил закончить работу и ушёл, скомкано попрощавшись. Видел Ханни в первый раз и бежал из его дома, только бы поскорее, только бы подальше. Если бы ему кто-то сказал это неделю назад!
— Какой красивый этот Марио и… какой печальный. Прямо какая-то вековая тоска в глазах.
— Его можно понять: он вырван из своего мира и поставлен в это унизительное положение.
— Я бы сказал не это. Скорее оплакивает свои радости: с такой физиономией можно заклеить кого угодно. В общем, сердца тут больше, чем обстоятельств.
Свен прошёл в комнату и склонился над своим ребёнком. Да, это его ребёнок, это его плоть. Но чувство благоговейного трепета, нашедшее на него, когда этот ребёнок только появился, исчезло и не повторялось вновь. Нельзя прожить одним чувством, даже очень сильным, вечно; и месяц нельзя. Да, это его ребёнок, да, он горд сознанием того, что это его ребёнок, это продолжение рода, продолжение его собственной жизни. «Какой жизни?» — опомнился Свен. У его жизни нет продолжения. И не будет никогда. Было только окончание, причём двойное. И бешеный стыд за то, как судорожно он цеплялся за эту вторую возможность, как отдалял очевидное для всех, только не для него самого, как малодушно не мог сразу отсечь эти бесплодные попытки и повторял их вновь и вновь, затопил сознание. Чего он ждёт теперь? Работы вблизи ЭТОГО? Но она уже была и тоже испарилась. Что же ему остаётся? Продолжение жизни… К чёрту это продолжение… Да нет, я его люблю. Это же всё-таки мой ребёнок.
— Спит. Что у тебя с работой?
— Ничего. Ничего ясного — ни времени, ни формата, ни вакансий. Вилами на воде определённее водить.
— Не переживай. Подожди. Немного попозже всё будет яснее. Не надо торопиться.
— Я не тороплюсь. Некуда торопиться. Не получится ничего — и плевать.
— У тебя теперь есть главное — ребёнок. Это твой ребёнок. Это мой ребёнок. Это наш ребёнок.
— (Его мать, твою мать, её мать. Что ты знаешь про главное?) Даа… Наш ребёнок.
Я его люблю. Он мой. Надин ничего не знает про главное. Она женщина. Марио красив. Это его родители. Марио печален. Это его судьба. Марио на нас работает. Это его обстоятельства. Он тоже ничего не знает про главное. Он вообще меня не знает. Я гуляю со своим ребёнком. Надо починить крышу. Это ураган, чёрт бы его побрал. Я возделываю свой сад. Это моя жизнь.
На обратном пути из дома Свена злая звезда Марио довершила своё чёрное дело: из бледного он стал зелёным, из грустного — мрачным; последовательный переход печали в грусть, грусти в тоску, тоски в скорбь, скорби в отчаяние сделали его подавленным и безвольным, настолько подавленным, что он не смог скрыть своё состояние, и настолько безвольным, что он не пожелал его скрывать. Мать Ханни, сразу же заметившая перемену, приписала её сначала тому, что картина тихой семейной жизни возродила в Марио ощущения недавнего прошлого и нынешнюю отторженность от них.
— Бедный мальчик. Он, наверное, вспомнил своих родителей, — сказала она мужу на исходе вечера, когда Марио, всё такой же мрачный, ушёл на ночь в свой флигелёк, и тут его остро резануло чувство, присутствие которого он ощущал, но первый раз за последние несколько часов смог назвать своим именем. Джина! Бедная Джина в плену своих фантазий и своей любви ничего не знает о подруге (жене?) и ребёнке! Может быть, так лучше? Может быть, пусть она как можно дольше не будет знать. Но с каждым прожитым днём она становится всё слабее и инертнее. Если она узнает это сейчас, то, возможно, сможет пережить. Потом же, измученная его отсутствием… Но именно сейчас его отсутствие ранит её больше всего, и накладывать на это новую боль… Соль на рану… Salt in our wounds… Если бы он смог с ней связаться… И что он ей скажет? То, чем он стал теперь, то, чем теперь стал Ханни? Пусть уж она лучше ничего не знает. Пусть Марио останется для неё пропавшим без вести. Она уйдёт в мечту, ей будет легче. Женщина, ребёнок. Ханни оказался паршивым банальным гетеросексуалом. Но если он такой, почему другая, почему не Джина? Она-то любила его больше. А откуда ему знать? Интересно, он счастлив? По выражению лица не скажешь. Новизна прошла, появление ребёнка состоялось, всё неминуемо улеглось. Осталось только то, что не может кончиться, — вечное невозвращение. Сплошное издевательство высшего произвола над всеми. Господи, хоть бы завтра не проснуться…