А Свену в эту ночь снился Марио… Как встарь. Он подходил к его постели и брал его за руку, водил его пальцами по своим губам и, приоткрывая их, захватывал зубами и отпускал. Они признавались друг другу в любви, блики колеблемого ветром пламени свечи пробегали по лицу Марио, и Свен тянулся за ними глазами и руками.
— Свеча. Пламя.
— Love is a flame that can’t be tamed…
— Наверное, это грех.
— Gone with the sin…
— Или освобождение.
— With souls to be saved and faith regained…
— How beautiful you are…
Перехват рукой на изгибе спины. Его волосы падают на щёки Свена. Наклон. Откат. Грудь вибрирует под ладонями. Губы на плечах и на шее. Касание. Отход. Захват. Отпуск. How beautiful you are… in joy and sorrow… Моя жизнь в твоих руках. Моя любовь в твоих руках. Пусть так будет вечно. Пусть это не кончится никогда. Крест из рук. И на нём моя спина. Его щека на моей груди. Губы. Приблизься. Откинься. И ещё. Останься со мной навсегда. Когда же это?.. Крик.
Он очнулся полностью очумелым. Он не мог сообразить, какой сегодня день, где он и что он здесь делает. Блеклые краски только забрезжившего рассвета рисовали в расступавшемся мраке силуэт, который только что был с ним. Свен откинулся. Зачем это было? Он же не такой. Но как это было! Очарованный и возбуждённый, он призывал сон, и сердце его бешено стучало в дверь, закрытую рукой слишком могущественной для того, чтобы обращать внимание на стук сердца и мольбы о продлении. Вконец обессиленный, Ханни стал вспоминать английские слова и вчерашние ответы Марио. Почему он пришёл так поздно? Он поговорил бы с ним ещё. Но ведь вчера и в мыслях этого не было. Он придёт ещё. Мне нужно его видеть. Но этого не может быть. Он не такой. Он любит Марио? Он не знает. Но этот сон…
АГОНИЯ. Глава 6
Два дня Марио ходил в ореоле гнетущей тоски и отчаяния, ставших его второй сущностью. Он ничего не ел и исхудал до прозрачности. Мать Ханни, приписавшая поначалу его печаль воспоминаниям, вскоре отмела эту мысль. Воспоминания не производят такого опустошения. Именно от Свена Марио пришёл таким. Уж не обидели ли его там неумышленной фразой, случайно сорвавшимся словом, не имевшим в своём зародыше ничего отрицательного, но по какой-то аналогии сильно уязвившим?
— Да нет же. Вы напрасно беспокоитесь. Ничего не случилось.
— Но ты так бледен и мрачен…
— Я не люблю загорать. А мрачноват я с детства.
— А почему не ешь ничего?
— Так режим поменялся. Я просто не хочу есть. Аппетита нет. Когда прибьюсь и пройду акклиматизацию, он и восстановится. Вам абсолютно не о чем волноваться. Это же такие пустяки.
— Если ты так будешь продолжать, действительно не останется никакой причины для беспокойства, раз она и сейчас худеет на глазах. Ну ладно. Мы тебе сегодня полувыходной устроим, после четырёх. Пройдись по городу, погуляй, может, и отвлечёшься.
— А что, на сегодня уже никаких дел нет?
— Да нет, всё переделано.
— Ну спасибо.
«Нет, он не скажет ничего. Причина наверняка есть. Но он не скажет. Он такой безропотный, беззащитный, безобидный. Ему и в голову не придёт на кого-то жаловаться. Он так покорно всё принимает. Что же всё-таки случилось? Когда он уйдёт, надо позвонить Свену и спросить. Только не сразу, а так, между прочим, к концу разговора. А то он поймёт, почему я звоню, и, если что-то действительно произошло, замкнётся и не скажет. Может, Свен был не в духе и ляпнул нечто не очень лестное, не придав этому никакого значения. Он в последнее время не выходит из своего раздражения, а что ему остаётся после повторного ухода? За что бы он ни хватался, ничего не помогало. Просвета не видно. И тут неприятности», — и мать расстроилась окончательно.