Хорошо было бы, если бы он был грустным. Свен скажет ему «привет» и будет напряжённо всматриваться в его лицо, стараясь понять, уяснил ли Марио, что и в этой стране есть люди, которые ему симпатизируют, которым он не безразличен. И сознание этого родит что-то, похожее на робкую улыбку. Она крохотными искрами промелькнёт в его глазах, вдохнёт немного краски в эти бледные губы, мелькавшие перед Свеном во сне в бликах метавшегося пламени свечи, детские губы, в которые он впивался поцелуем. Впивался поцелуем и, раздвигав зубы, захватывал язык. Лицо погружалось во мрак, пламя продолжало метаться в волосах, и Свен ограждал эти волосы своими руками, покрывал засосами шею и плечи, а блики света всё вели и вели свою игру, скользили матовыми отблесками по груди и соскам, и он топил их своим телом, и, утверждав свою власть, не желав делить её ни с кем, полураскрытыми губами водил по бархатистой коже, и не было этому конца и края… Но это чистое созерцание, а можно сделать и по-другому. Ханни скажет: «Привет! Всё ещё грустишь?» Пройдёт к холодильнику, вроде бы за бутылкой пива, и на обратном пути потреплет Марио по волосам или по плечу, потом крепко сожмёт руку в кулак, опустит в карман, и та надолго останется с этим прикосновением… Так даже лучше, но короче. Интересно, а эти два варианта совместимы? Если возможно и то, и другое…
Свен был ещё далёк в своих мыслях от близости с Марио, понимая, что сон намного опережает сегодняшний день, но пьяному море по колено. Его ничто не смущало: ни трудность задачи, ни возможные преграды. Наоборот, чем запутаннее, сложнее, опаснее и продолжительнее представлялось ему это восхождение на Эверест, чем неяснее был исход дела, нежелательнее — возможная огласка, тем яростнее и отчаяннее готов был он рубить и сметать все препятствия. Сперва он должен произвести впечатление и расположить к себе Марио. Именно ПРОСТО расположить, пусть это не несёт в себе никакого чувства — ни плотского, ни платонического — только доброжелательность и признательность за небезразличие к своей судьбе. Потом эта доброжелательность сделает для Марио желаннее и приятнее встречи со Свеном, он будет открыт для него, а признательность породит своего рода задолженность. Ведь Ханни как-нибудь намекнёт Марио, что у него в жизни было много огромных неприятностей, что их судьбы в чём-то схожи, а тот попытается в ответ как-то гармонизировать его жизнь, компенсировать недавнее прошлое. За Свена будут и его чистосердечие, и искренность, и нежелание утаивать от Марио все провалы своей биографии, и чувство потерянности, в котором он пребывает. И всё это, накладываясь друг на друга, переведёт доброжелательность, признательность и попытки утешения в гораздо более прочный интерес. Так будет создана основа.
Иногда Свен прозревал и говорил себе, что он вовсе не любит Марио, что он вовсе не такой, что Марио вовсе не такой, что всё то, что забивает его голову, только в ней и пребывает, а до сердца не достаёт, что он строит замки на песке, которые будут размыты через минуту в отместку за отсутствие настоящего чувства в его душе, что он просто заигрывает, даже не с Марио, а со своей судьбой, пытаясь, пококетничав, увести её и самого себя подальше от действительности. Сон не может жить так долго, его влияние не может быть так глубоко и продолжительно, он неминуемо растворится в забывчивости дня, я просто занимаюсь онанизмом и, кстати, не кончаю, а это ни к чему хорошему не приведёт. Но разве все эти доводы имели какое-то значение, если мысли могли бродить и бродить, слоняться и слоняться, плутать и плутать в заколдованном лесу под названием «беспамятство»? Любовь или её суррогат и возможность её осуществления напрочь избавляли Свена от трёх лет сомнений, бесплодных попыток вернуться, заведомо невыполнимых желаний, заранее обречённых надежд, изначально пагубных стремлений, трёх лет блуждания впотьмах, перемежавшихся пребыванием в психушке и интервью, в которых он говорил, что, возможно, сумеет… И этот отход от злых воспоминаний и постыдного сознания своего малодушия рождал в душе странную зависимость. Зависимость, быстро заполонившую всё существо. Свен боялся не думать о Марио, боялся думать о том, что он его не любит, он был благодарен Марио за то, что он существует, за то, что он ходит по земле, за то, что он, попав в этот город, спасает его, он готов был целовать асфальт, по которому Марио ходил. Взяв трубку телефона для разговора с матерью, выпытывавшей у него, не обидели ли они ненароком Марио, он закончил этот разговор тем, что сам стал выпытывать любую мелочь, имевшую к Марио отношение. Всё это: несколько слов, услышанных от Марио, сон, разговор, сознание зарождавшейся любви, мысли, перешедшие в зацикленность, предстоявшая встреча — помноженное на совершенную до исступленья красоту, рождало многократное исступление в сердце. Свена тянуло, тянуло безудержно, невыносимо…