АГОНИЯ. Глава 11
Вечером 9 сентября Алекс необычно поздно засиделся у Натальи Леонидовны. Он решительно не знал, куда себя деть. Давно откланялась Зоя и ушла домой вместе с нелюбимым мужем, который, как и подобает всем несносным мужьям, явился на уикенд и расстроил замыслы Алекса; доктор, пробормотав что-то насчёт пользы моциона, исчез в противоположном направлении; Лолита, выслушав последние наставления хозяйки, бросила на Алекса недоумевающий взгляд и растворилась в ночи вслед за остальными. Джина, непонятная, как всегда, священнодействовала в своих покоях. Когда-то он хотел отомстить дерзкой за её взгляд, разгадать, кто «по крайней мере жив», и утвердиться на его месте, даже Лолиту мобилизовал для этого, наврав ей с три короба, но вскоре опомнился и устыдился, что пытался прибегнуть к помощи такого союзника. Полгода прошло, а он был не ближе к Джине, чем та — к Ханнавальду. Второй месяц пошёл «неприятным известиям», в которых он так и не разобрался, как и во многом остальном: тех фразах на итальянском, которыми она обменивалась с матерью, внезапно пробегавших по челу Джины тенях в минуты, казалось, самых весёлых разговоров, её неожиданной августовской худобе, из которой она лишь недавно стала выбираться. Джина по-прежнему царила в своей стране, закрытой для других, за закрытой для других дверью. Тела не было — Алекс припоминал мысли. Если одна почтенная дама ведёт разговор с другой почтенной дамой и говорит о том, что терпеть не может пауков, крыс или скорпионов, никто и не подумает порицать её за это. А скажи один человек другому, что терпеть не может людей, как его сразу объявят человеконенавистником. А чем он хуже этой дамы? Она не любит один вид животных, он не любит другой. Природа совместила их на одной планете и дала каждому право на существование. Если бы на земле не было бы волков, зайцы расплодились бы невероятно, обглодали бы кору со всех деревьев, уничтожили бы лес, вымерли полностью от голода, а тот же самый человек задохнулся бы от нехватки кислорода. И только потому, что животные не могут призвать людей к ответу, их можно ненавидеть без оглядки. Джина могла показать Алексу рыбок в аквариуме и сказать, что серебристые ей нравятся больше, чем красные, и это элементарно. Одному больше нравятся блондинки, другому — брюнетки, одному — голубоглазые, другому — черноокие и так далее до бесконечности. А заяви кто-то кому-то, что людей с белой кожей он любит больше, чем с чёрной, — и его сейчас же обвинят в расизме. И Алекс соглашался с Джиной, с той лишь оговоркой, что её суждения, к сожалению, позволительны только в приватном разговоре. Напиши же она их на плакате, вынеси на площадь — и на неё сейчас же обрушатся удары дубинок милиции и высокопарные фразы о всеобщем равенстве и прочих человеческих ценностях. «Сам бог творит людей не в равенстве», — подводила итог Джина. Конечно, в чём-то она была права, но, вспоминая всё это, Алекс не мог отделаться от привкуса какой-то горечи в её словах. Что-то довлело над ней, от чего-то она не могла отойти, чем-то была глубоко уязвлена. И, как прежде, всё так же непроницаема. Чем бы это могло быть? Женщина любит нож, который наносит ей рану, ей свойственно прижимать его к сердцу, она видит в нём продолжение любимой руки, настолько любимой, что и боль становится драгоценной…
Часовая стрелка пересекла цифры 11, Алекс всё медлил.
— Скажите, у вас не бывает таких дней, когда в обычном течении вашей жизни вы вдруг останавливаетесь, начинаете осматриваться по сторонам и не видите ничего особенного ни в прошлом, ни в будущем?
— Вы побывали в Англии и, наверное, заразились сплином. Иногда он даёт рецидивы. Это хандра, она пройдёт. Достаточно продолжить ваши рассуждения и вывести, что вы не видите ничего особенного и в настоящем, в том числе и в нынешнем настроении. Не надо придавать этому большого значения, завтра будет новый день.
— Я и не придаю. Меня не страшит бесцельное существование, не терзают муки совести. Я чувствую просто апатию, вялое равнодушие. Мы собираемся поочерёдно у вас, у меня, у Зои, у доктора, о чём-то беседуем, в чём-то соприкасаемся. Только мне кажется, что, расходясь, каждый из нас тащит в свою берлогу что-то давно передуманное, подытоженное, пережитое и не знает, зачем это было и есть ли в этом смысл…