— Ты похожа на слесаря Полесова, только что разобравшего ворота, безусловно, с самыми благими намерениями и ещё не знавшего, что единственным результатом сих деяний окажется ругань дворника, которому нечего стало открывать и не с кого собирать гривенники…
Джина повалилась в кровать и по привычке попыталась нащупать справа пачку сигарет, но не обнаружила ничего. Она вспомнила, что это не её кровать.
— Вот что я тебе скажу, — начала дочь, устремив взгляд куда-то далеко-далеко; это служило верным признаком того, что она донельзя углублена в саму себя, — вот что я тебе скажу…
Мать включила телевизор.
— Предположим, что я обманулась дважды. 17 декабря Ханни в последний раз ушёл с репортажа. Сначала я думала — к Санта Крусу. Потом, уже в следующем году, когда трансляции проходили без его участия, я предполагала, что он занят либо лекциями в университете, либо съёмками фильма. Помнишь, я ещё спрашивала тебя, сколько это по-твоему может занимать в смысле сроков, если по-моему выходило месяца два, чтобы он появился в конце февраля-начале марта. Но мои измышления оказались бредом. 5 августа я поняла, что жестоко ошибалась, а на самом деле он ушёл не к Санта Крусу, а к ней, но тогда, будучи в растерзанных чувствах, я упустила из виду одну деталь, очень немаловажную. Теперь давай расположим так…
Но тут начался фильм. Мать без долгих разговоров стащила Джину с кровати и подтащила к двери.
— Потом расположишь, когда кино кончится.
— Но это нечестно, — заорала Джина, никак не хотевшая выметаться из комнаты, да ещё на самом интересном месте своих мыслей, — это нечестно! Я же первая пришла!
— Надо было сначала прочитать программу. Я тебе не мешаю, когда Санта Крус играет.
— Но я же первая! Разве Вельяминова можно сравнить с Санта Крусом, а мои мысли — это вообще! Это абсолютно нечестно! Я же первая!
Однако вопли не помогли. Джина на полтора часа была выдворена из комнаты. Стараясь свести в единое целое свои рассуждения, она вцепилась руками в волосы и стала расхаживать по гостиной, забыв о сигаретах.
Она упустила из виду одну деталь. Ту, что вторая попытка вернуться всё-таки была. Значит, были и индивидуальный график, и тренировки, и цейтнот. Как следствие, отсюда вытекала его невозможность заниматься комментариями, снимать эпизоды для «Echt Sven Hannawald» и прочее. Он убежал не к Санта Крусу, не к семье, а к возвращению. Ты смотри, что получается (всё это она скажет матери). Он был в шлеме, в комбинезоне, он стоял против винта, он снова ощутил это чувство, его снова потянуло в полёт. Он раздумывал недели две, с первой передачи, и потом решился. Всё остальное становилось незначащим. Только одно: опять вернуться, вернуться во что бы то ни стало. Желание было настолько сильным, что я сама это почувствовала. Ты помнишь, я говорила: «Я хочу, и мне НИКТО не запретит верить в то, что он вернётся». Ощущение, посетившее меня (мне же казалось, что я сама летаю в облаках, а не расхаживаю по комнате), было не только прямым следствием восхищения тем, что я увидела, — оно было спровоцировано также и тем желанием, которое испытывал он. Я его любила — и я поняла это желание, правда, на уровне подсознания, но это неважно. Он ушёл к возвращению. Я стала заниматься медитацией, ещё не понимая, а только чувствуя, что он может захотеть, а я смогу ему помочь, и, если это осуществится, я приму, хоть и с грустью, перенос комментариев и сюжетов на неопределённое будущее. Они мне нравились едва ли не больше, чем прыжки, но для него последние были главным. Для НЕГО, и это всё решало.
Теперь сведём в целое последний год. 4 августа, он говорит о том, что уходит. На следующей неделе едет с командой на сборы в Италию в надежде обрести себя в новом качестве — ну, там, второго тренера или первого ассистента. Выступает по телевизору после тренера, причём в кошмарном состоянии: измождён, похудел, осунулся. Надежды рассеялись, что-то не сработало. В ещё более ужасном состоянии возвращается домой и ищет пути к бегству. Знакомится с Надин или продолжает с ней встречаться. Ему некуда приткнуться, ему не за что зацепиться, и он берёт то, что ему усиленно предлагают. Если в будущем нет высоты, остаётся взяться за тривиальное. Давление усиливают, он покоряется, ему всё равно, он соглашается и делает ребёнка, а, может, просто зазёвывается. Проходит два месяца, серость его душит. Ему предлагают принять участие в трансляциях соревнований; он соглашается, едет и там вспоминает, что он потерял. Он стоит в комбинезоне, он имитирует прошлое, он вспоминает, что рождён не для окапывания огорода. Проходит полмесяца, он на второй трансляции, но он уже решил попробовать снова… Он удирает со второго дня соревнований, ЗАРАНЕЕ приготовив сюжеты, так как комментария в «live» не следует. Ты скажешь: «Но ведь 30 декабря он прощался со зрителями». Да, прощался, но не плакал, был в более менее нормальном состоянии, потому что знал, что это может оказаться неокончательным прощанием. Он просто не хотел никого зацикливать на этой возможности, боявшись давления, к которому всегда относился отрицательно. Он снова подчинён одному, он снова подчинён главному, остальное становится лишним, мешающим. Я занимаюсь медитацией, телевидение в растерянности: ни до, ни во время, ни после Олимпиады на ARD не появляется первый, ранее офоциальный, Хесс. Он выступил, правда, перед этапом в Японии, но это была коротенькая вставка, не с места действия, не по существу, да и этап был неинтересным: половину в «live» не транслировали. 30 января Ханни появляется на ARD у Бекманна. Произносит там «фильм», я думаю, что он имеет в виду тот фильм, который снимают, а на самом деле, вернее, не на самом деле, но мне теперь кажется более вероятным, что его слова призывали не делать мелодраму из его приключений. Ты, конечно, скажешь, что мне надо было заниматься не медитацией, а немецким, но я думаю, что медитация всё-таки важнее. Итак, никто ничего не знает. На телевидении ничего не знают, и до конца сезона вообще никакой комментатор не появляется. Ханни не знает, вернётся или нет, но пытается изо всех сил. Я не знаю, чем он занимается, и в этом незнании, накладывая свою духовную составляющую на него, говорю: «Пусть мне будет хуже, только бы тебе было лучше. Отдай мне свою боль». Но, принимая его боль, я слабею, медитация постепенно сходит на нет, потому что я не чувствую остро его присутствие. Его тренировки и надежды постепенно сходят на нет (ты видишь аналогию?), а ребёнок постепенно растёт (ты понимаешь, что засчёт чего и что в связи с чем?), он делает последние судорожные попытки, хватается за ребёнка, который должен родиться, не зная, что самим его рождением, даже зачатием, был заранее обречён. Из-за моей боли. Я сказала, что слабела. Но возможно и то, что там, наверху, уже всё перераспределилось, и бог просто отвёл меня от этого. Ханни теперь уже надеялся на то, что ребёнок родится и поднимет его — тот ребёнок, который был то нужным, то ненужным, то главным, то остаточным. Он родился. Ханни не взлетел. Прошёл месяц. Прошло рождение. Тогда он понял, что не вернётся уже никогда. В конце июля распрощался с болельщиками, с надеждами, со своим прошлым. В начале августа я об этом узнала. Кара предшествовала преступлению. В итоге же всё уравновесилось.