— Но ты же допускала возможность любви женщины к мужчине.
— Допускала, но не ставила во главу угла. На кой-чёрт мне нужно это — уродливое, безответное? Что меня вообще дёрнуло на это желание выхода? Десять лет я жила спокойно, мне не нужна была никакая связь. А с тех пор, как он ушёл, тем более — во второй раз, всё лучшее во мне умерло, а осталась эта дрянь. Тем сильнее, чем мертвее моя основа…
— Подожди. Но когда ты застучала в первый раз, ты отвлеклась от Ханни. Ты сама говорила: мол, анализ разрушает иллюзию и так далее.
— Я не от Ханни отвлеклась, а от всего, главным образом — от любви Ханни к Марио, уж потом — от самого Ханни. Тогда он не был ещё таким главным. И бросила стукать, потому что Марио мне был дороже. А сейчас Марио и так редко появляется, отдельными фрагментами, а этот Свен постоянно торчит перед глазами и продолжает зацикливать меня на себе всё глубже и глубже. То ли я прибилась к изложению текста, то ли не отошла от 5 августа, только он никуда не убирается ни днём, ни, самое главное, ночью, — Джина была потрясена наглостью Ханни, который ломал расписание её фантазий и дерзко совал свою рожу из дневных игр в её вторую воображаемую жизнь: здесь стоял тот домик в горах, где она сидела рядом со Свеном и гладила его по груди, только теперь он сидел рядом с нею и гладил её по груди, и она замирала от его поцелуев, и не воображала, а действительно хотела отдать всё за один час, за две минуты этого. И через эти самые две минуты она, казня себя за свою любовь, высмеивала его, когда он судил Джину за её несуществующий роман. Она разворачивала ситуацию. Он сам оказывался судимым и ею, и её мальчишками, и остальными любимчиками. Она выливала на него вёдра помоев, цистерны грязи, едкий сарказм и язвительные ухмылки, спортивные сомнения и сексуальные гадости. Ей надо было видеть его раздавленным и уничтоженным, чтобы упиться воображаемой расплатой за невозможность реальной любви. Ночь истаивала как свеча; Марио не появлялся, и она рада была бы не изощряться в мелочном, но Свен отталкивал её от Марио и заслонял его, и всё начиналось вновь и простиралось долго после рассвета, — самое главное, ночью. Я занимаюсь медитацией — и страдает Марио, я печатаю из-за Свена — и страдает Марио, Свен уходит — и страдает Марио, я не печатаю из-за Свена — и страдает Марио, я жду ответа от Свена — и страдает Марио. Свин он, а не Свен, мать его, писюк, ублюдок…
— Ты слишком любила Марио и, сама того не подозревая, перенесла на него свою ауру — вот он и страдает… из-за Свена.
— Ты думаешь… Да, возможно.
— Сама-то ты как относишься к своему роману?
— О, это замечательная вещь. Третья по гениальности после «Евгения Онегина» и «Неточки Незвановой».
— Ты забыла Толстого.
— Я ничего не забыла. В «Анне Карениной» Толстой осуждает Вронского, едущего в Сербию бить турок поганых и нести свободу братьям-славянам, и саму войну. Дескать, война не выход. А этих тварей надо всегда было только убивать, вешать и жечь. «Убивайте, убивайте, убивайте и не думайте об ответственности», — это тоже гениальная фраза… Так, ну, а про «Войну и мир» вообще говорить нечего. Нищая безграмотная потаскуха визжит от восторга, когда на её глазах свора натасканных (кстати, человеком) псов терзает одного несчастного зайца, кроме того, там творятся и другие мерзости, и прочие нелепицы соседствуют друг с другом, противореча и взаимно исключаясь. А «Евгений Онегин» — творение настоящего гения. «Он так привык теряться в этом, что чуть с ума не своротил»…
— Это ты про себя или про Ханни?
— Это Пушкин про нас двоих. В «Неточке Незвановой» два великих достоинства. Во-вторых, любовь двух прелестных девочек, Аня — Ханни, Катя — Роке Санта Крус, даже имена перекликаются, улавливаете? Да и внешность, уровень красоты и её контраст, степень таланта… Тоже потрясающее пророчество. Во-первых же, в прологе философия перекрещивается с психологическим анализом. Изначально одарённый человек попадает в плен своего характера и обстоятельств, и это трансформируется в несчастную судьбу. А теперь о «Заложнице». Здесь сперва задана печальная судьба — и жизнь превращается в мистификацию, топит реальность и делает первичным сознание. О глубочайших философских проблемах я уже не говорю. Где вы ещё такое видали?
— Не я, а Ханни, и не где, а когда — в мае 2004 года.
— Во-во. В годину бедствий и разлада в чужой истерзанной душе.
— Слышится величавая поступь «Евгения Онегина»…