— И до рассвета и тепла ещё тысячелетье. Я тоже, когда прочитала Пастернака, удивилась, как точно смогла поймать это настроение, даже два.
— Так ты написала это до того, как прочла Пастернака?
— Разумеется, где-то в четырнадцать-пятнадцать. Тогда у меня был Вознесенский, а Пастернак относится к Джине шестнадцатилетней. Не думаешь же ты, что после его строчек мне пришло бы в голову расписывать то же самое настроение своей рукой. Меня вот что занимает: если я могла так точно войти в это настроение, что даже результат был один и тот же (исключая, конечно, качество), так почему же я не могу снять ни одно из настроений или чувств…
— Ну, ты не знаешь. Может, и сняла, только пока не понимаешь. А, может, там и нечего снимать.
— Нет, есть, просто… Просто здесь это навсегда останется для меня тайной. Продлим её в бесконечность, а после смерти исследуем. Мы немного отвлеклись от темы. Да, это было посвящено Патрику Дэверу. Он умер давно, а Высоцкий — ещё раньше, — Джина встряхнула головой. Она стояла посреди смертей и разрушений. Ей негде было преклонить колени. Может, поэтому она давно уже не молилась ни днём, ни ночью. — Их было трое, и каждый олицетворял для меня разное: Высоцкий — обострённое чувство совести, импульсивность и целомудрие, Бобрин — красоту и очарование спорта, когда он переходит в искусство, и на первое место выступает уже не результат, а мера таланта и степень самовыражения (по лицу Джины пробежало облако. Четверть века в её жизни и вне её были ой-ой-ой как намертво повязаны), и лёгкую долю эротики, Патрик Дэвер — торжество забытья в незамысловатом мотиве — помнишь семь повторяющихся нот с постоянной сменой акцента? — они завораживают меня двадцать пять лет, безмятежность, красоту тела и секс. Для чего я тебе это рассказываю?
— Неужели для того, чтобы всё это вогнать в «предчувствия» и навесить на Ханни?
— Нет. Любовь к двоим, троим — не только возможность, но и необходимость её была и раньше. Мне нужны были разные эмоции, я испытывала разные чувства. Трогала то одну, то другую струну в своей душе, и звук вёл то к одному, то к другому. Я была свободна и выбирала, ориентируясь на настроение и порыв. То же самое и с другой тройкой Сенна — Темпест — Канделоро. Разные сюжеты, разная красота, разные мысли — и неисчислимое количество вариаций. Горан, Анджело, Югославия. Ди Катальдо, Гриньяни, Берсани. Санта Крус, Марио, Филипп. Я убрала из жизни пространственные координаты: они мне не были нужны. X, Y, Z перестали существовать. А спираль времени я разогнула и вытянула в прямую. Сознание стало первично. И только в начале этого вектора длиною в двадцать пять лет я была свободна. А потом свободы становилось всё меньше и меньше, а руки бога — всё больше и больше. Помнишь 1994 год? Сценарий был расписан уже не моей рукой. По инерции я ещё думала, что свободна. Бог иногда позволял мне заблуждаться, особенно в 2001–2003 годах. Но пелена спала, и я повязана такой жёсткой зависимостью… от последнего понедельника.
А Сенна часто являлся мне в сновидениях. И в поезде, и на яхте, и в старой бабкиной квартире, и в школе. Мы вечно с ним трахались. А один раз приснилась такая благодать… Я вылезла из какогото подвала и стояла уже порядочно далеко от него. Видела только зарешёченное окошко и слышала шум водного потока — и всё это вдали, незначимое, прошедшее. И он рядом. Мой подбородок лежал на его плече. По идее я должна была задрать голову вверх: он хоть и не Горан, но всё-таки выше меня на пятнадцать сантиметров. Я должна была задрать голову вверх — а я смотрела вниз и видела его спину, в веснушках от сильного загара. Я смотрела и думала, что на свете много других спин и многие гораздо красивее, но для меня это была лучшей. Подвал вдали, я уже вылезла на свет божий. Мерзкая жизнь вдали. Я была уже там, в раю, с ним… Мне ничего не было нужно. Я никуда не рвалась, не металась, не терзалась. Спокойствие, блаженство. Free from desire. Но сон кончился, я снова оказалась здесь. То ли тогда, то ли позже мне стало так противно и муторно оттого, что это никак не кончается, и я прокляла свою жизнь, так и орала про себя: «Пусть же каждый день приносит мне несчастье, чтобы я всё здесь окончательно возненавидела, не могла ничего принимать и сдохла бы скорее!» Тоже нечто вроде медитации, призыва к богу. А ты говоришь «не действует».
Это невозможно было слушать. Наталья Леонидовна с ужасом сознавала, что предпочла бы сей-час считалку и похабщину.