— Знам, знам, кстати, это не так уж искусно. В одной африканской местности не очень большой начальник занимался тем, что забавы ради оскоплял мужчин из подвластных ему деревень. Это привело к тому, что их жёны его похитили и действительно искусно сохраняли жизнь в течение девяти дней, и вопли его были гораздо выразительнее моих вчерашних.
— Откуда ты это взяла?
— От Иры. Я брала у неё книгу «Антология иностранной повести»: меня интересовала «Над пропастью во ржи» Сэлинджера — там и прочитала. Это было лет двадцать назад или даже больше, раз я могла даже читать американцев. Да самой книге лет десять: «Над пропастью во ржи» к шестидесятым годам относится, если не ошибаюсь. Так что твой пример, может статься, вторичен — и по времени, и по придумке, и по мастерству. Что же касается Ханни…
— Подожди, подожди, а то забуду. А у тебя самой что в смысле карт?
— Корона — власть. И уже вторая неделя, как другой тройки не выходит, следовательно, я ещё могущественна.
— Хороша твоя власть: не получила ответа. Твоё единственное обладание — эта фотография, — и мать умудрилась так встряхнуть фотографией, принесённой Джиной из интернет-клуба и со вчерашнего дня лежавшей на столе, что она хлопнула в воздухе не тише кровельных листов с развалившейся веранды, которые месяца три назад Джина собственноручно перетаскивала на свалку — водились за ней в давности и такие подвиги…
— Я получила нечто большее, чем ответ и фотографию, — об этом после. Если ничего тройного больше не выходит, то первое продолжает действовать.
— Сама говорила, что это расклад на ближайшую неделю. Твоя «власть» закончилась, и ничего существенного пока нет.
— Как ты всё ещё не уяснила: для меня важно не то, что я знаю, а то, в чём я хочу себя уверить. Ты отвлекла меня от темы… Да, ваши страшные предсказания не сбудутся. Ханни занимается вело-, авто- и мотоспортом (в «Actuelles» куча фотографий и в первой, и во второй, и в третьей ипостасях), форму держит…
— Если ты опять об очередном возвращении, то…
— Мама, мои надежды умрут только с его смертью, это закрытый вопрос.
— Ничего себе. Когда ему будет шестьдесят, ты тоже будешь надеяться?
— Я не доживу до шестидесяти шести, у меня burn out syndrome, а в России эта болезнь считается неизлечимой. В Германии же, может, и такой курс омоложения придумают лет через пять, что…
— Что это посчитают допингом, и тво й Ханни будет позорно отстранён и дисквалифицирован…
— Он уйдёт в «Senior Tour», если догадается прочитать моё письмо. И вообще, давно пора заводить ветеранские соревнования на широкую ногу, как в теннисе, причём с добавкой обязательных трансляций по ARD. Я не о том. Он убежит от своих поклонниц, через год с небольшим ему будет тридцать три. Возраст Христа, в котором я временно спаслась и навсегда поменяла ориентацию. И он прозреет, и поменяет, и обвенчается с Санта Крусом.
— Уй, мадам, натурально, вы не понимаете, — коварнейшая из коварнейших улыбок изогнула губы Натальи Леонидовны. Она вошла в роль Джины настолько, что начала цитировать её любимые романы и тут поняла: ей по-настоящему нравятся эти условия — принять всё на веру и топить себя в этом с головой. Ведь и Алекс чуть не сбрендил в погоне за разгадкой этой сумрачной души. Джина допускала всё: идею вседозволенности, посмертное материальное и прочие воплощения, обратную связь, возможность достаточно мощной силы иллюзии подчинять себе или отодвигать реальность, первичность сознания по отношению к бытию. Это была странная смесь религии и своего собственного мировоззрения, некий гибрид руки бога и свободной воли человека. Три с половиной года Ханни гнался за миражом, может быть, гонится и теперь. Она следовала за ним. Куда она себя загнала, было непонятно. Ей нужно было или гнать дальше, или отдать всё на произвол бога, или, приняв всевозможное, выведенное из неисповедимости его путей, менять негатив на позитив. Ханни мчал за реализацией идеи; Джина отыскивала их в глубинах своего воображения, чтобы убивать время бесплодного ожидания в имитации наличия идеи и следовавшей из этого необходимости погони. Эта бесконечность произвола и следовавшая из неё бесконечность расположений, эта бесконечность бесконечности, эта производная бесконечности странным образом вплетала некрасиво повисшие на фотографии космы Ханни в волосы Джины, а та, уже понявшая, куда клонит мать, не сидела, как прежде, в кресле, съехав бёдрами к краю сиденья, а ходила по комнате, нервно покусывая губы, круто разворачиваясь на поворотах, и при каждом повороте её волосы взметались всё выше и выше, всё более и более широкой волной. Мать, задумавшая дурачить Джину и смеха ради (так она думала сперва) вошедшая в её мир, возвеличивала её теперь и поднимала над Ханни её собственными идеями. Выпустив джина ли, Джину ли из кувшина, Свен потерял контроль над ней, так, как она сама иногда на пике эмоций теряла контроль над своими мечтами и ныне — над своей любовью. Она творила то, что до сегодняшнего дня не было создано никем, она била рекорды иных воображений в ослеплении своей страсти. Не будь её — она не создала бы ничего, удовлетворись она — Джина осталась бы ничтожеством. Куда бы ни привела Ханни его судьба, Джина оказалась выше, потому что вынесла из этой гонки больше. Эти мысли отпечатались в мозгу Натальи Леонидовны ровным строем, как план урока, который она записывала, работая в школе. Ей не было нужды отображать их на бумаге — это Джина таким образом освобождалась от очередного завала в своей голове, хорошо зная, что через пять минут будет занята абсолютно другим. — Не обвенчается Санта Крус с Ханни. Не с кем венчаться: такой Ханни ему не нужен. Ты не хочешь верить тому, что знаешь, — я это допускаю. Но созерцание является твоей основой, и от свидетельства глаз своих ты никуда не уйдёшь. Помнишь, как ты намеренно скрывала своё разочарование, когда записала на видео своего обожаемого Ханни восьми-девятилетней давности? Ты не ожидала, что в периоде своей самой нежной молодости он не будет нести в своём облике того очарования января 2003 года. Ты удивлялась тому, что не находила в его родителях сходства с обворожительностью сына. Твой Ханни подобен женщине, цветущей в период своих счастья и удачи. Это время прошло — и красота исчезла. Он такой, как все. Не хуже и не лучше. Обыкновенный. Санта Крусу нечем пленяться, тебе — тоже.