Мать взглянула на неё — и поняла. Чудовищная чушь того, что несла Джина, была таковой лишь на первый взгляд. В момент своего зарождения её иллюзии отталкивались от реальности; последняя как бы оплодотворяла их. Лицо Ханни было той площадкой, с которой она взлетала в свою страну. Сам факт его существования был налицо; дальнейшее зависело только от её воображения. Она творила какие угодно фантазии на заданную тему, если исходная позиция была прекрасна. Сама возможность для неё родить ребёнка была той же отправной точкой. Она громоздила на ней то, что хотела. Несмотря на то, что рождение ребёнка от Ханни было одной из самых жалких в своей убогости выдумок, обитавшей на самых дальних и тесных задворках её первой воображаемой жизни, не подходившей сущности Джины, не ложившейся в основы её желаний, ей нужно было сознание возможности сделать это. Пока она могла родить, никто не запретил бы ей в её мечтах рожать от кого угодно: от неандертальца до инопланетянина, от Ханни до торговца на ближайшем рынке. Полноценность её как женщины, в целом чуждая ей, как и многое из реального, была всё той же действительностью, без которой она не могла обойтись. Она, конечно, никогда не задумывалась о том, нужен ли ей мизинец на левой ноге или насколько важен желудок. Из существования одного выводилась необходимость стричь на нём ноготь, наличие другого определяло надобность так же периодически чем-то его заполнять. Эти потребности являлись помехой и потерей времени, но… Отрежь первое, отсеки второе — и кровоточащая рана будет вызывать непроходящую боль, в ощущении которой ты с тоской будешь вспоминать, как глупа была, досадуя на в общем-то крохотные нужды. Её бесплодность, как и вся жизнь, полнилась теперь неизбывной печалью. Потому что Джина не сознавала раньше своего счастья. Потому что та всё-таки родила. Одна. Миллиарды других и их чада были Джине безразличны. Её трогало только богово.
— Но ведь он не знает.
— Незнание законов не освобождает от ответственности. Его долги растут в геометрической прогрессии. Грехи его, как и наши, неисповедимы подобно путям господним.
— Так и оставь разбор в них богу. Прими аксиомой, что встреча с ним тебе в любом случае заказана, если, конечно, захочешь, чтобы на нём лежало меньше грехов, а это можно доказать твоей любовью… если она у тебя ещё есть. А вообще, всё очень странно…
— Что?
— Что кара может предшествовать преступлению. Ты не знаешь, что происходит сейчас. Может, ты и он совместно накручиваете на себя грехи и одновременно расплачиваетесь за них, каждый по-своему. Его расплата началась в феврале 2003 года — через полтора месяца после того, как ты влюбилась.
— Не то. Через неделю после обнародования Суски. То было грехом не передо мною, а перед всеми.
— Частности. Грехи перед всеми давно прошли, потому что прошло их действие.
— И сам грех тоже. Это несущественно. Странно. Я должна была ненавидеть его ребёнка, а ненавижу его глупость и равнодушие. И он не виноват, хотя чем вызвано это бешеное стремление вернуться: не непомерным ли честолюбием, желанием власти и жаждой преклонения, если талант и так уже общепризнан?
— Твоим желанием его увидеть, таким же бешеным, госпожа парадоксов.
— Это как стальной трос. Нити перевиваются и давят друг на друга, причиняя жуткую боль и самим себе, и тем, кто рядом. А расплети их — и ничего не останется, — и Джина снова разрыдалась. Такая уж она была: оплакивала мечту больше, чем реальность. Джина прекрасно понимала, что её наказал бог, и дивилась тому, что эта кара была вложена в неё, как одна из основ, что она была запрограммирована, существовала десятилетия назад, чтобы всплыть сегодня. Она никогда не любила детей, не хотела их иметь и довольно точно определяла, что по месту появления каждый ребёнок занимает промежуточное положение между мочой и фекалиями. Именно поэтому единственным её ребёнком могло стать продолжение того, ведь от него всё, даже то, что она не любила, было драгоценно, особенно если являлось его частью, и именно того она не могла достичь. Бог казнил её ею же самой и так же обходился недавно с Ханни, когда наказывал его давлением из-за его дара, его агрессивностью, выливавшеюся в отчаянные попытки продолжения. Казнить своей сущностью. Бог карал её её же любовью и ненавистью.
Бог карал её её же любовью и ненавистью. Джина лежала в постели и нумеровала страницы. Холодным лезвием острого ножа блеснула в сознании мысль: если бы Ханни не родил ребёнка, ей не о чем было бы писать. Получай свой роман, гениальная Джина!
И её единственный приплод к концу декабря всё-таки подарит ей несколько мирных часов. Она перечтёт его, и под его действием, воскрешая старые образы, губы Свена будут тянуться к губам Марио, который снова встанет в центре, и будет Ханни любить Марио больше, чем тот — его, и так же естественно будет разворачиваться к Джине и просить её сделать то, что ей никогда не нравилось. А Джина будет снова отсылать его к Марио, и снова Свен будет всматриваться в дорогие черты, и только одна мысль, без остатка выметая ту, о возвращении, будет стучать в его мозгу: только бы не потерять тебя, только бы не потерять. И Джина будет наслаждаться и пытливостью этого взгляда, и так остро ощущаемым ею и внесённым ею в душу того, кого она любила, желанием сохранить тому, кого она любила, того, кого она любила ещё больше.