Но это будет потом, а пока Джина лежала в постели, нумеровала страницы и обвиняла себя во всём, что было в ней и вне её. Она обвиняла себя в том, что появилась на свет, в том, что была обвешана этой судьбой и этими обстоятельствами, в том, что не прошла естественный отбор, в том, что уже не могла родить, и в том, что раньше ей не было это нужно, в том, что любила Свена больше, чем Санта Круса, и, главное, несправедливо любила больше. Она ненавидела себя за то, что в четыре года, поймав на бульваре бабочку, стирала с её крылышек пыльцу и должна была, да не догадалась о том, что бабочке было больно и что без пыльцы она не сможет летать. И за это наказал её господь, сделав так, что тот уже не сможет взлететь, — она была повинна и в этом.
Она была повинна в том, что походя творила с бабочкой.
Она была повинна в том, что бог походя творил со Свеном Ханнавальдом.
Она была повинна в том, что Свен Ханнавальд походя творил с нею.
Именно она была повинна во всём, потому что, если бы она была другой, она бы делала что-то другое. Возмездия не было бы, если бы не было прегрешений.
Удивительно было то, что Джина не врала и был твёрдо убеждена в том, что виновна и что правосудие слишком милостиво к ней, хотя могло явить и худшую долю. Удивительно — потому что прежде она была так же искренна в сознании своей чистоты и неправедности провидения. Сначала безгрешность и греховность шли вперемежку, потом — вперемешку, в конце они сольются, чтобы придавить Джину двойной тяжестью до конца дней её. И Джина снова не будет лгать, и сознавая двойное бремя, и убеждаясь в том, что ей легко, так как две противоположности, сложившись, уничтожились. И эта двойственность была её сущностью, по гороскопу она была обезьяной и могла легко перескакивать с одного дерева на другое, да из первопричины — леса — выйти была не в состоянии…
Она отрыдала тот день. А на следующий виновато улыбалась:
— Я ошиблась. Просто очень длительная задержка. Я упустила из виду одно, когда говорила о том, что влияю на единое информационно-энергетическое пространство. Он-то продолжает жить и влияет тоже! Понимаешь? Я — сама по себе и изменяю, он — сам по себе и изменяет, два изменения накладываются, многовариантность задана и им, и мною. Вытащи из колоды в шесть с половиной миллиардов эти две карты — и сам бог не разберёт, куда всё развернётся. То ли это влияние запланировано всевышним, то ли оно нужно богу же для возможности более интересного расклада — не определено, но удалять это влияние порочно, скорее всего, в этом главный грех самоубийства (в дополнение к первому, расписанному мной в моей второй воображаемой жизни), — Джина подняла фотографию, сдув с неё карты. — Будем править вместе.
Над Джиной, вероятно, действительно довлел какой-то рок. Она обманулась и здесь. В первый и в последний раз она ощутила благом обычно досаждавшее ей, когда это явилось просто издевательством природы, решившей напоследок выдавить из своей ошибки возможность её продолжения. Она станет бесплодной в конце года, когда все сроки действительно пройдут. И странно: отнесётся к своему настоящему бесплодию равнодушно и не будет оплакивать его, как прежде отрёвывала по мнимому. Стань она немощной в естественном возрасте, лет через пятнадцать-двадцать, — и осознание этого прошло бы спокойно. Не уйди Ханни из спорта скоропостижно — и не втекло бы это отравой в и без того невесёлую жизнь. Ау, где ты?
Никогда люди, народы и страны не были и не будут равны. Один рождается здоровым, а другой слеп от рождения и на протяжении всей жизни будет лишён девяти десятых информации, которую человек получает посредством зрения. Один рождается в богатстве и довольстве и всё своё время может посвятить тому, что его влечёт, а другой появляется на свет в хижине на соломенном тюфяке и на протяжении долгих лет и десятилетий будет обречён гнуть спину на работе, чтобы вырваться из этой хижины, и ещё неизвестно, удастся ли ему это. Один рождается умным, другой — тупым, один постоянно весел, а другой грустен, на одного падают букеты цветов, а на другого — камни и ледяной град. Никогда никто не был равен кому бы то ни было, и дико, и невозможно представить, чтобы Россия явила миру голоса и живопись, равные итальянским, а в Италии расцвела бы литература, не уступающая по своему величию Достоевскому. И дико, и невозможно: Россия тогда не была бы Россией, а Италия — Италией, и на всём континенте растекалось бы аморфной массой нечто усреднённое, унифицированное, безличное. И дико, и невозможно: это только на конвейере штампуют одинаковые шоколадки, да и те не полностью идентичны. Чтобы выкинуть в мир Джину, какой бы гадостной она ни была, нужно было заварить революцию 1917 года с её последующим крахом через семьдесят лет, а чтобы Джину утешить, на другом конце ряда следствий из тех же причин водрузился «Газпром» и компенсировал её убожество. Турция расположилась на наикомфортнейшем месте: на стыке континентов, цивилизаций, культур и религий, на пересечении важнейших торговых путей, на территории, где цвели Ассирия, Греция и Византия. А что она произвела, будучи поставленной в эти райские условия, кроме насаживания на кол и геноцида армян? Холодная же Германия выплеснула в мир несравненную архитектуру и Гёте, в ещё более заснеженных Швеции и Финляндии родились «Europe» и «HIM».