Как Джина выходила на это, она не могла понять. Радость сознания власти чувства над ней мешала ей думать. Ей достаточно было того, что ситуация развернулась. Она может любить вечно — и постоянно будет выходить на это. Это неуклонно будет всплывать в ней. Она гнала от себя и явную ложь предсказаний, и очередной крах, который будет предъявлен завтра или послезавтра. Возможность продолжения скитаний её души в лабиринтах леса, наречённого женским именем, была дороже всего на свете.
Марио так и не явился ей, в предсонье метались поднимаемые осенним ветром бессвязные обрывки её и его страсти, никчемные, никому не нужные, не дарившие спокойствия. Джина заснула на рассвете и поднялась через два часа. Спустилась за чаем. Поднимаясь с чашкой в руке по лестнице, вспоминала, что увидела во сне. Как это было? Она шла по вестибюлю школы, в которой училась. Кажется, до этого спустилась по боковой лестнице. Сжимала в руке пустой пакет, скорее всего, упаковку от какой-то еды. Выбросив его, оглянулась и увидела бабушку, спускавшуюся вниз по центральной лестнице. Бабушка там была её матерью и преподавала в начальных классах. Всё это в кромешной тьме — и в здании, и за окном. Она подошла к бабушке и спросила что-то насчёт занятий, по своему обыкновению, громко. «Не кричи, директриса спускается. Занятий сегодня фактически не будет, нечего по школе болтаться. Отсиди ещё один урок и возвращайся домой», — и бабушка вышла из школы. Джина отправилась в направлении, обратном тому, в котором шла к вестибюлю. Ею овладело странное возбуждение, она не шла, а неслась по первому этажу, заметила мимоходом приоткрытую дверь комнаты, в которой раньше располагался завхоз. Через узкое пространство, почти что щель, пробивался слабый свет. «Никто меня не увидит, а если и увидит, не разберёт: я так быстро бегу, в этой щели мелькнёт лишь тёмная тень», — подумала Джина, примчавшись к боковой лестнице, и устремилась вверх. Она поднималась во весь дух, перепрыгивала через ступеньки, в уме проносились строчки каких-то считалок. «Раз-два, раз-два, перемена между первым и вторым уроками самая короткая, всего пять минут». Ей надо было подняться на третий или четвёртый этаж, вопросом, зачем она бежит, раз занятий всё равно нет, она не задавалась. В конце подъёма, вынесшись на площадку между лестничными пролётами, она наконец поняла, как устала, и перевела дыхание. Нет, было ещё что-то. Она поднималась к этому последнему пролёту, и, чем меньше ступенек оставалось до площадки, тем больше ею овладевала мысль о том, что её бег бесполезен. «Зачем я бегу? Ну да, был Ханни, я его увидела, хоть и не рассчитывала, но он уже ушёл и не вернётся в соревнования. Он был, но это ничего не меняет». И с сознанием этого, успокаивая биение сердца, она проснулась.
Это должно что-то значить. Всё надо разобрать по порядку. Сначала она спускалась по боковой лестнице, спуск — это неудача, это её жизнь, особенно в последнее время. Неудача, перемежавшаяся с повседневностью, постылой, надоевшей своей ненужностью. Ведь держала она в руке какой-то кулёк — то ли что-то ела, то ли уже закончила — и была к этому безучастна, и выбросила его равнодушно. А потом — бабушка, умершая более года назад. Она направлялась домой, но на самом деле идти-то она могла только к могиле! И определяла Джине тот же путь, только позже, через один урок. Она была одета в старое-старое пальто, в котором уже давно не ходила, это ведёт к семидесятым годам, и именно тогда в правом крыле школы помещался кабинет завхоза. Семидесятые. Зачем? Занятий нет, старое пальто, кромешная тьма. Стоп. Кромешная тьма, пальто, зима — конец второй четверти перед Новым годом. Когда весь материал был пройден, занятия превращались в опрос желавших исправить двойки и тройки на более удобоваримое и беготню учителей в организационных предпраздничных хлопотах. Конец декабря. Но почему именно семидесятые? Ещё раз стоп. В последние полтора-два десятилетия праздники в школе можно было отмечать чуть ли не в течение всей последней недели уходящего года, только в семидесятых последний день занятий, хоть ничего уже не значил, оставался неизменным — 29 декабря. I’ll find a way. 29 декабря. День её смерти известен, известен даже час. «Отсиди второй урок и езжай домой». Второй урок заканчивается в 09.35, и около часа на прибытие туда, домой. Итак, 29 декабря, к половине одиннадцатого утра её уже не станет. Джина посмотрела на часы. Половина десятого, ей остаётся семьдесят два дня. И в эти семьдесят два дня — бешеный подъём по лестнице с осознанием бесцельности этой спешки в конце. Вверх по лестнице — это удача. Но она бежала на свой последний урок в уходящем году, ничего для неё не решавший: ведь свои отметки она знала заранее. И в эти семьдесят два дня была зажата мысль о Ханни, то ли прошлогоднем, то ли новоприобретённом, но также ничего не решавшем. И она переводила дух, найдя хотя бы отдых в конце пути — это и есть удача?