Почему я решила, что я одна могу донести до него свет истины? Почему я решила, что это должна быть именно я? Почему я решила, что именно мои мысли самые драгоценные, непреложные и правдивые? Почему я решила, что только я могу его спасти? С чего взяла, что он вообще нуждается в спасении? Что я смогу ему дать, если вдруг произойдёт невозможное и наши пути скрестятся? Пару более-менее умных фраз и себя, больную, слабую, изношенную и опустошённую, причём не только им? Это ему нужно? Это нужно тебе? Ты ревновала к его ребёнку — а ты сама, если бы встреча стала возможной, смогла бы родить ему здорового ребёнка, смогла бы вообще родить? Ты живёшь в другой стране, бог изначально отдалил тебя от него — что же ты пытаешься изменить высший произвол, когда знаешь, что это невозможно? Ты бежала в своём сне неизвестно куда, неизвестно зачем, ты рвалась к цели, которой не было. Ты неслась в кромешной тьме, в полном мраке, ты не встретила на своём пути ни души, а ведь была перемена, и в коридорах должны были находиться школьники. Но единственными твоими товарищами были безверие, безысходность и бессмысленность.
Более месяца прошло, он не открыл почту на своём сайте — значит, и не предполагает возможность твоей любви, не ищет неведомых пока путей вообще. Из этого ты можешь сделать вывод о его духовной организации. Свена Ханнавальда больше нет.
Что же я сделала из него бывшего? Красную тряпку для своего интеллекта? Сомнительно: часто я его люблю, часто я люблю его очень сильно. Но не чаще ли того, что я его люблю, я сознаю, что никакие Айртоны Сенны, никакие Гораны Иванишевичи и никакие Свены Ханнавальды никогда не будут цитировать в оригинале «Божественную комедию», сонеты Шекспира и «Евгения Онегина», никогда не будут заниматься индийскими ведами, никогда не смогут протащить через себя моё мироощущение, никогда не будут пытаться яснее прочертить границу между провидением и свободной волей человека? Не чаще ли я интересуюсь этой гранью, чем думаю о любви к нему? И бог карает меня за дерзость попытки проникновения в это его уходом и этим же самым карает его за боль, причинённую мне. Тогда всё замыкается на мне — для меня. И для Ханнавальда всё замыкается на нём самом, и так далее для каждого из шести миллиардов. Наложенное друг на друга, это практически полностью воспроизводит бога и становится им самим. И снова наказывает меня. За ошибку — если я ошиблась в выводе. За дерзость и пророчество — если оказалась права. И в отбывании этого наказания — одна из миллионов возможностей для дальнейшего развития самого бога. Так вот на что я посягнула бы, задумав прервать свою жизнь самоубийством!
Джине не нравился этот поиск обоснованности греховности суицида. Она прекрасно сознавала, что его результат не может быть руководством к действию. Она не хуже Раскольникова понимала, что вся психологическая развёртка её состояния — палка о двух концах, что, придумывая десяток причин для невозможности совершения самоубийства, она с такой же лёгкостью изобретёт два десятка убеждений для его необходимости. Это опять-таки ничего не решало, а ей надо было вернуться в своих настроениях хотя бы на уровень додекабрьский, прошлого года: каким бы плохим ни являлся, он казался теперь сущим раем по сравнению с тем, что представляли её последние месяцы. Джина пыталась выяснить, в чём заключается ключевое отличие той её жизни от этой, но явной разницы не видела. Для облегчения рассуждений она откинула медитацию, возню с e-mail’ами и ожидание ответа и оказалась со своей свободной волей сейчас и без неё с её мизерными возможностями тогда. С конца 2002 года по конец 2005 она жила без тягостного чувства необходимости её приложения к чему бы то ни было и ещё более тягостного бремени ожидания результата этого приложения. Она лишь походя, мимолётно отмечала факт её существования в своих фантазиях, но, осведомлённая о её незначительности, не принимала её всерьёз и не развивала никакую тему, так или иначе связанную с ней. Однако на том месте, которое она теперь занимала, что-то находилось, и Джина хотела это «что-то» определить. Там был катастрофически быстрый, хоть и растянувшийся на год, спад его формы, там была неизбежность его ухода, и параллельно с этим шли его восшествие на престол её иллюзий и установление абсолютной монархии. Это меняло сюжеты и создавало новые комбинации, это увеличивало и без того огромную роль телевизора. Ей нужны были новые песни «HIM», и «МP-2» она ещё ловила, и Гриньяни был прекрасен, и Иванишевич ещё играл… К этой многослойности прибавлялись сдохшие в Ираке американцы, снукер и сериалы, за ними следовали болтовня по телефону, шатание по магазинам, нарды и отшитые поклонники. Всё это было и всё это сейчас не подходило. Всё это было, но и тогда не могло занимать двадцать четыре часа в сутки. Основой было ожидание смерти, всё остальное добавлялось как интерьер, созданный Джиной для спокойного и комфортного доживания до перехода. Но Ханни спалил её шалаши, потому что так ему повелел Господь. Зачем богу было это нужно, зачем он мучил Ханни и Джину, когда мог не мучить ни того, ни ту, было непонятно, и Джина по сотне раз в день перетряхивала прошлое и настоящее в надежде на то, что ум просветлеет или на пол упадёт завалявшаяся в складках бумажка с универсальной формулой для решения всего на свете. Ум не просветлел, бумажка не вытряхнулась — Джина включила телевизор и стала смотреть на Сергея Парамонова, тридцать четыре года назад исполнявшего «День рождения». Она вспомнила эту песню, узнала, что её текст был переведён на японский, услышала, как Парамонов, когда его голос начал мутировать, перешёл из солистов в хористы, а потом и в зрители, приходил на репетиции, садился в заднем ряду и смотрел, как тот, кто занял его место, исполнял «Беловежскую пущу». Песня и голос были так красивы, что заставляли забыть, какой ценой эта красота была куплена; тогда же, в семидесятых, родились и «Вологда», и «Берёзовый сок», и «Родина моя, Белоруссия», и Джина всё это помнила, да и Парамонов, умудрённый своим низвержением, должен был сознавать временность новоприбывшего и предвидеть грядущую череду смен кумиров. «Sic transit gloria mundi». Интересно, а Ханни знает эту фразу? С Парамоновым не работали психологи — оттого он и умер так рано; с Ханни работали и психологи, и психиатры — оттого он и живёт себе прекрасно; Джина совмещала психолога, психиатра и пациентку в одном лице — оттого и путалась так часто. Тем не менее, на 07.15 у неё появилось дело, «Беловежскую пущу» надо записать, и очень удачно она пропустила наложившуюся на неё «Bundesliga Kick off!», теперь у неё есть дело и в половине четвёртого, а если там показали Санта Круса, у неё будет дело и в половине седьмого. Всё это близко подходит к «Morgenmagazin» по ARD, а ведь завтра «Бавария» играет с «Вердером». Начало пятницы и конец субботы обеспечены, а в перерыве Путин прилетит в Лахти (забегая вперёд, надо отметить, что, к великому неудовольствию Джины, перед каждым появлением Путина на экране исправно сияли трамплины).